Грохот копыт приближался к Юнию, создавалось впечатление будто сотни всадников несутся прямо на него, намереваясь смести все, что встанет на пути. Септиму показалось, будто он чувствует вибрацию от конских копыт и слышит скрежет доспехов всадников. Внезапно, не докатившись до него десяток футов, шум растворился так же резко, как и появился. Откуда-то издалека прокатился ужасный рев. Волосы на голове зашевелись, если бы тысячи ртов разом выдохнули воздух. А над полем продолжали метаться отзвуки битвы. Где-то прогрел боевой клич, и невидимые воины ринулись в атаку.

«Боги, что это? Отголоски фантомов прошлого? Или предзнаменование будущего?» – думал генерал.

– Никому не рассказывай о том, что здесь происходит, – сказал Юний дозорному.

– Так точно, генерал… Что это? – солдат поежился.

– Не знаю… но солдатам не следует думать об этом, завтра им предстоит сражаться, и лишние мысли совсем ни к чему.

Юний развернулся и пошел обратно в лагерь.

* * *

Квинт чистил свои доспехи. Сверкающие поножи с эмблемами легиона уже лежали на походном мешке.

С рассветом он поведет свою центурию убивать таких же, как они. Завтра он должен будет командовать своими людьми, чтобы они убивали, но при этом сами остались в живых.

Кираса с рельефным изображением мышц торса отправилась к поножам.

Люди Квинта уже давно спали, и ему тоже следовало отдохнуть перед сражением, ведь в случае неудачи, он будет обречен все оставшиеся века бодрствовать в царстве мертвых. Но он медлил.

Квинт держал в руках шлем. Гребень ярко пылал в свете маленькой лампы на столе, металл блестел, словно гладь озера в солнечный день. Центурион взял тряпицу и принялся натирать поверхность шлема. Он делал это уже третий или четвертый раз за вечер.

Завтра произойдет нечто немыслимое. Весь военный призыв Республики, включая даже когорты ветеранов-эвокатов, встанет друг напротив друга. Братья будут убивать братьев, а отцы колоть и резать сыновей…

Квинт вгляделся в шлем. В нем отражался молодой мужчина с коротким ежиком черных волос и квадратным подбородком. Свежий шрам пересекал глаз, добавляя мужественности. Его можно было бы назвать красивым.

Центурион отложил шлем и взял в руки меч. Он получил клинок много лет назад из рук отца. Это произошло во время присяги легиону в столице Республики. Квинт помнил этот момент, как будто и не было многих лет, прошедших с того дня.

Отец стоял под главным штандартом легиона и сжимал в руках этот самый меч. Ножны украшены узором из серебра, складывающимся в причудливый узор древнего диалекта Республики. Квинт помнил, что смотрел на меч и жаждал обладать им. Тогда еще простой легионер он поднялся на трибуну и приблизился к отцу. Легат смотрел сурово и прямо. Под этим взглядом Квинт вновь почувствовал себя маленьким мальчиком, сидящим на лошади впереди отца и наблюдающим за колоннами солдат перед ним. Без долгих речей отец вручил ему меч и сказал:

– Пусть он служит тебе так, как ты служишь Республике.

Квинт запомнил слова отца. Лезвие меча также украшали символы древнего языка. Легат сказал, что они означают примерно следующие: «Не во благо себя, но во благо Республики».

Квинт вернул меч в ножны и уложил его рядом со шлемом.

Все. Осталось лишь выспаться. У Квинта была особенность, которая вырабатывается у всех солдат за годы службы – он мог уснуть где угодно и когда угодно. Не имело значения насколько важный завтра день или насколько он напряжен. Стоило Квинту только закрыть глаза, как тьма сгущалась вокруг него, завлекая центуриона за собой. По крайней мере, так было до недавнего времени.

Ему снова снился отец. В этот раз он не наставлял сына и не давал советы, как поступал обычно. Легат выглядел так, как Квинт запомнил его перед смертью: впалые щеки, серая кожа, буро-желтая повязка, закрывающая глаз и запах. Запах смерти. Он витал повсюду в палатке, где оказался Квинт. От раны на плече по почерневшим венам растекалась смерть, она уже перебралась на грудь и неумолимо двигалась к сердцу. Яд лесных дикарей убивал отца изнутри, сжигал его тело, пытаясь добраться и до души. Многие легионеры под воздействием этой ужасной отравы теряли разум. Их товарищам приходилось связывать больных, чтобы обезопасить. Так они и лежали в лазарете – связанные, безумные, умирающие.

Отец Квинта боролся. Он всегда был воином и оставался им до последней минуты. Легат старался воспитать сына похожим на себя и, как наделся Квинт, преуспел в этом. Луций Марий лежал на постели и молчал, смотря на него единственным кроваво-красным глазом. Не мог ли он говорить от страшной отравы, пульсирующей в его венах, или своим молчанием он заглушал боль, терзавшую его плоть? Возможно, он все уже сказал раньше и теперь просто смотрел на своего сына? Он хотел увидеть его последний раз, запомнить его лицо, запомнить его мимику, голос, перед тем, как свет солнца окончательно померкнет над ним, и легат отправится к героям прошлого в царство мертвых. Во сне Квинт осознал, что сжимает в своих руках меч. Символы на его лезвии светились призрачным лунным светом. Отец едва заметно кивнул, и Квинт проснулся.

Трубы играли общий подъем. Солдаты бегали вокруг палатки, гремя доспехами и оружием.

Пора.