его «антисербских настроений»[1337]. Видимо, подразумевается, что югославская воинская часть в СССР, набранная в основном из хорватов и словенцев, могла стать противовесом четникам Д. Михайловича (в основном сербам по национальности). Однако для такого вывода нет оснований, так как вплоть до приезда в СССР военной миссии НКОЮ в апреле 1944 г. титовское руководство имело слабое представление о личном составе 1-го югославского батальона. По воспоминаниям известного югославского политического деятеля М. Джи-ласа, в НКОЮ и НОАЮ «не могли представить себе, откуда в Советском Союзе могло взяться такое большое число югославов»[1338]. На наш взгляд, признав сформированную в СССР югославскую воинскую часть, Тито прежде всего просто согласился с решением, уже принятым руководством СССР. Возможно, у него имелся расчет на реальную военную помощь этого формирования (по крайней мере, до того, как он узнал о характеристиках его личного состава) – хорошо обученного и экипированного советскими властями. Тито и его соратники осознавали слабость НОАЮ (об этом, в частности, открыто говорил Джилас в Москве в апреле 1944 г.[1339]).

Тем не менее в статусе югославского батальона имелись противоречия. С одной стороны, командование батальона уже в декабре 1943 г. признало И.Б. Тито как Верховного главнокомандующего, а сам батальон – как «отдельную часть Югославской народно-освободительной армии, действующей на советско-германском фронте»[1340]. Такое признание нашло отражение и в присяге, которую батальон принял 12 марта 1944 г.[1341] Кроме того, М. Месич и Д. Георгиевич высказывали поддержку программе НКОЮ в части создания «новой, демократической и федеративной Югославии»[1342].

С другой стороны, командование батальона позиционировало себя как некую самостоятельную, отдельную от НОАЮ единицу. На разного рода публичных мероприятиях в первой половине 1944 г. руководство и офицеры батальона именовали И.Б. Тито «дорогим другом» (но не своим «командующим») и обещали «показать, что являются достойными товарищами (курсив наш. – Авт.) славных бойцов Народно-освободительной армии» (но не ее бойцами). В советских документах и публикациях также отдельно упоминались «НОАЮ и югославские военные формирования в СССР», а военнослужащие югославского батальона именовались «братьями» бойцов Народно-освободительной армии Югославии[1343]. Таким образом, положение созданной в СССР югославской воинской части было несколько обособлено от вооруженных сил Тито, что должно было позволить этому формированию сыграть роль военно-политического инструмента в руках советского руководства.

В те дни, когда было начато формирование 1-го югославского батальона, эмигрантское правительство Югославии попыталось наладить отношения с Советским Союзом. Очевидно, не в последнюю очередь это было реакцией на развернутое руководством СССР сотрудничество с НКОЮ. В декабре 1943 г. правительство обратилось к советскому руководству с запоздавшим предложением о военном союзе[1344] и заключении договора по образцу советско-чехословацкого договора 1943 г. Это предложение было правительством СССР отвергнуто. Официально признав НКОЮ, советское руководство, соответственно, заняло отрицательную позицию по отношению к югославскому эмигрантскому правительству[1345]. К тому же решение о создании в СССР югославской воинской части нанесло по эмигрантскому правительству ощутимый дипломатический удар[1346], так как было проигнорировано его отрицательное отношение к этому начинанию. В итоге взаимоотношения между Советским Союзом и эмигрантским правительством Югославии были заморожены, что сохранило правовой вакуум в сфере создания югославских воинских формирований в СССР[1347].

Попутно в негативную сторону изменилась и оценка в СССР четников как вооруженных сил эмигрантского правительства. Такая тенденция прослеживалась уже с середины 1942 г.[1348], а в заявлении о признании НКОЮ, обнародованном в декабре 1943 г., советское руководство открыто выразило свое отрицательное отношение к Д. Михайловичу[1349]. По указанию ВСАК, в обращении митинга славян-воинов, проведенного в феврале 1944 г., была признана желательной «критика в острой… форме» югославского эмигрантского правительства и Михайловича[1350].

Важной политической акцией, касавшейся югославской воинской части в СССР, стал разрыв отношений с эмигрантским правительством и «переход на сторону НКОЮ» посла С. Симича и военного атташе М. Лозича. 11 марта 1944 г. они опубликовали об этом открытое заявление в советской газете «Правда» (это выступление в прессе было санкционировано В.М. Молотовым[1351]). При этом Симич в качестве обоснования своего шага указал отклонение эмигрантским правительством всех его «предложений об организации югославской воинской части, которая бы боролась на советско-германском фронте против нашего общего врага». Лозич аналогичным образом заявил, что «„правительство“ Пурича[1352] не позволяет формировать новые югославские части… Все мои попытки добиться согласия на организацию такой части от эмигрантского „правительства“… отклонялись без всяких объяснений… Профашистское правительство Пурича… не хотело, чтобы югославы боролись с фашизмом плечо к плечу с братской непобедимой русской армией»[1353].

После этого С. Симич и М. Лозич оказались в несколько «подвешенном» положении и ощутили свою политическую уязвимость – причем, как им показалось, проявилось это именно в процессе формирования 1-го югославского батальона. 12 марта 1944 г. Лозич присутствовал в батальоне на принятии присяги. На следующий день Симич сообщил заведующему IV Европейским отделом НКИД В.А. Зорину, что в материалах советских СМИ о присяге в югославской воинской части «не было упомянуто о том, что на этой церемонии [был] и подполковник Лозич… Кроме того… его положение во время этого праздника… было крайне неудобным. Во время обеда, который был устроен после церемонии присяги, он сидел не среди всех представителей иностранных армий (там были представители чехов, французов), а среди младшего комсостава югославской части». Симич и Лозич решили, что это «происки» М. Месича. Через три дня Зорин сообщил Симичу, что «эти факты явились следствием какого-то недоразумения». Первый заместитель наркома иностранных дел А.Я. Вышинский «лично интересовался вопросом публикации газетных корреспонденций… и его информировали, что корреспонденты, бывшие на этом празднике, сообщили об отсутствии якобы и Симича, и Лозича на празднике. Только вследствие этой ошибки не была упомянута фамилия Лозича в корреспонденциях»[1354]. (В итоге Симич и Лозич смогли сохранить свой статус.)

Итак, формирование 1-го югославского батальона началось 20 ноября 1943 г. в Карасевских лагерях[1355] недалеко от Коломны. За два дня до этого Г.С. Жуков направил просьбу командующему войсками МВО П.А. Артемьеву о выделении оборудованного зимнего лагеря для размещения личного состава батальона, а также об обеспечении транспортом, медицинским обслуживанием и пр.[1356] Командиром батальона был назначен М. Месич, его заместителем – подполковник Э. Житник, начальником штаба – капитан М. Пришлин, начальником артиллерии – капитан М. Туличич (все – из числа военнопленных)[1357], заместителем командира по культурно-просветительской работе – капитан Д. Георгиевич (югославский коммунист-политэмигрант, проживавший в СССР)[1358]. Согласно директиве штаба Московского военного округа от 28 ноября 1943 г., батальон было предписано зачислить на все виды положенного довольствия[1359].

В своем заявлении, составленном в октябре 1943 г., югославские военнопленные