Я не мог разобрать, что выражало распухшее лицо Паскаля, расплющенное башмаком этой твари. Подчинится ли он гнусному приказу или решит не уступать палачу, пусть даже мучения продолжатся? Уткнувшись головой в уличные нечистоты, он с великим трудом дышал, изо рта обильно текла слюна. Я не мог бы сказать, как поступил бы сам в подобной ситуации. Но конечно же, если ты так умен, как Паскаль, то всегда выберешь жизнь, пусть и в ущерб гордости. Он кашлял и плевал кровью, потом, не сдерживая отвращения, подчинился. Надеясь пощадить остатки самолюбия друга, я попытался отвести глаза, но два головореза, которые обрабатывали меня, крепко держали мою голову, вынуждая смотреть.

Исходя злорадством, легионер грубо вздернул его на ноги и заявил:

– А теперь повторяй за мной: «Господин агент, прошу простить меня за проявленное неуважение».

Паскаль выпрямился, как только мог, чтобы смотреть ему прямо в лицо; я услышал, как хрустнула его спина. Кровь лилась у него из левого глаза, и открыть его он не мог, но правый горел вызывающим блеском. Я опять испугался, что ему изменят остатки здравого смысла, но он повторил, с трудом выговаривая каждое слово:

– Господин агент… прошу… простить меня за проявленное неуважение.

– Отлично, жалкий говнюк. А теперь катись.

И легионерский пес отвесил ему последнюю оплеуху – не самую сильную из тех ударов, которые Паскаль уже получил, но, безусловно, самую унизительную. Довольный тем, что дал выход своей жестокости, выплеснув ее на нас, он с широкой ухмылкой смотрел, как мы уходим, наслаждаясь иллюзией могущества, которое ему давал постыдный статус легионера.

– В другой раз будьте уважительней! Не то закончите, как ваши дружки, в секторе D…

Сектор D.

Я слишком хорошо знал, на что намекает эта мразь. Два дня назад Legio Sancta линчевали нескольких бесшипников прямо в двух шагах от комиссариата. Разумеется, ни один коп и пальцем не шевельнул, а пятеро насильно мобилизованных попали в больницу в тяжелом состоянии. Одному из них даже ампутировали руку. Преступление наделало много шума среди бесшипников. Одно то, что этот скот открыто хвастается своим участием в нападении, ясно показывало, на какую безнаказанность может спокойно рассчитывать этот легион.

Мы доплелись до ближайшего общественного туалета, чтобы умыться. На Паскаля было страшно смотреть. С самой встречи в проулке он не разжимал губ, и я отчетливо понимал, что ему не хотелось, чтобы я с ним заговаривал. Ярость, которая его обуревала, казалась ужасной. А вот меня больше всего тревожил Харберт.

В Алмазе мы появились с опозданием на три четверти часа.

Харберт ждал нас с суровым лицом, скрестив руки. Я не сомневался, что Паскаль не перенесет еще одного унижения. Он разнесет в клочья нашего идиота-начальника, едва тот раскроет пасть, чтобы нас облаять, что он, по всей очевидности, и собирался сделать. А потому, не желая, чтобы мой друг оказался в тюрьме за мятеж, я решил обратить весь гнев Харберта на себя.

Прежде чем он успел хоть что-то сказать, я с ходу заявил:

– Мы глубоко сожалеем, что опоздали. Мы встретили людей из Legio Sancta, с которыми я, к несчастью, повел себя недостаточно уважительно. Они пожелали научить меня, как с ними следует обращаться. Я их заверил, что усвоил урок, и они позволили нам уйти, но с опозданием. Из-за проявленного мною неуважения Паскаль Жалоньи также, к сожалению, был вынужден задержаться.

Харберт уставился на меня выпученными глазами: я заткнул ему пасть. Полагаю, в этот момент он пришел к выводу, что я поистине законченный идиот. Однако моя стратегия сработала, поскольку он знаком велел Паскалю отправляться за свой пульт и сосредоточился на мне:

– Я неоднократно предупреждал вас, Вильжюст, что ваша наглость доставит вам неприятности. И можете мне поверить, это только начало. А пока что немедленно принимайтесь за работу. А с обращением к медикам вполне можете подождать до вечера.

Я повиновался, пораженный тем, что так дешево отделался. Но я недооценил зловредность этого человека.

– А чтобы в дальнейшем отбить у вас охоту опаздывать, я налагаю на вас четырехмесячный запрет на связь с Землей…

Сраженный ударом, я замер на месте. Четыре месяца относительного времени без единого сеанса тахион-связи. Полгода без новостей от Гийеметты и папы! У меня перехватило дыхание и в глазах на мгновение помутилось. Пульс застучал как бешеный, вызвав внезапное головокружение. Короче, я был готов слететь с катушек. Все, о чем я мечтал в этот момент, – раздавить таракана, размазать его кулаками и ногами. Но не брошусь же я сломя голову в ту самую ловушку, избежать которой постарался помочь Паскалю. Харберт только того и ждет, и этого удовольствия я ему ни за что не доставлю.

Поэтому я сделал глубокий вдох и занял свое место, чувствуя издевательскую ухмылку начальника, так что мне даже не нужно было оборачиваться, чтобы ее увидеть.

* * *

– Вольно! – бросил Танкред, входя в раздевалку.

Солдаты 78-го по-прежнему вставали по стойке смирно, когда он заходил в помещение; а ведь он освободил их от соблюдения военного протокола всего через несколько недель после того, как принял командование подразделением. Даже понимая всю пользу этих правил, Танкред всегда считал их чересчур громоздкими и навязчивыми для повседневного употребления. Единственное, чего он требовал от подчиненных, – обращения «мой лейтенант» и положенного приветствия в присутствии постороннего офицера. В остальное время они могли вести себя с ним как с любым другим однополчанином.

Он поставил свою полученную в арсенале перед приходом винтовку Т-фарад в оружейные козлы раздевалки и принялся натягивать легкие доспехи, готовясь к сегодняшней тренировке. Это обмундирование называли легкой броней, потому что весило оно намного меньше, чем боевой экзоскелет «Вейнер-Ников», но ничего легкого в нем не было. Кстати, именно для того, чтобы привыкнуть к его весу, люди и вынуждены были носить его даже во время простых физических разминок. Сегодняшняя программа, установленная разработчиком, предусматривала только отработку группового переформирования.

Продолжая одеваться, Танкред наблюдал за братьями Турнэ. Льето, не такой жизнерадостный, каким был до трагедии, казался все же отдохнувшим и более расслабленным. Он разговаривал с кем-то из друзей, но уже без недавней хрипоты в голосе и не с таким мрачным лицом, как в предыдущие дни. Энгельберт, напротив, этим утром казался нервным и замкнутым; время от времени он тайком поглядывал на Танкреда, и тот подумал, что его полевой наводчик все еще сердится из-за их довольно напряженного утреннего спора.

Танкред знал, что следовало бы извиниться. Он позволил себе вспылить, а не должен бы. Вообще-то, Энгельберт рассуждал вполне здраво. В конце концов, он всего лишь пытался защитить брата. Проблема в том, что Танкред не очень представлял себе, как объяснить фламандцу, почему затронутая тема для него так болезненна. Пришлось бы рассказать о своих демонах, а вот к этому он пока не был готов. Однако Танкред обещал себе, что после тренировки отведет Энгельберта в сторонку и извинится за свою горячность.