— По средам мы не подаём!

— Не надо, не надо, — засуетился купец. — Я сам вам принёс…

— Что? — обессиленно рухнул в кресло Татаринов. — Жареную утку?

— И утку, и рыбный пирог, — не чувствуя подвоха, живо заговорил купец. — Я принёс хорошего французского вина, купил по случаю у наших моряков.

«Лучше бы прямо сказал, что у пиратов, — подпёр щёку рукой Татаринов и тяжело вздохнул, измученный ночными визитёрами. — Так было бы честнее».

Председателю Тяньцзиньского торгового общества он задал один единственный встречный вопрос: — Кто может приструнить Су Шуня?

Хай Чжан By оглянулся, потом начертал в воздухе иероглиф "белый".

— Богдыхан? — шёпотом спросил Татаринов.

— Нет, — так же тихо ответил купец. — Белый дьявол.

— Лорд Эльджин?

— Да.

Двадцать восьмого августа в пять часов пополудни, когда солнце стало клониться, а жара спадать, лорд Эльджин сел в свою раззолоченную карету и, сопровождаемый помпезной свитой, покинул Тяньцзинь. Вслед за ним тронулся в путь генерал Хоуп Грант. За Грантом — его штаб, за штабом — многочисленная челядь, а вместе с челядью — всё, что можно было унести с собой, что подвернулось под руку и показалось ценным.

Барон Гро проводил английского коллегу и тотчас пожаловался Игнатьеву, что британцы захватили тринадцать подвод, выделенных ему китайцами. Его секретарь, Меритенс, кинулся, было, скандалить, требовать подводы назад, но барон не дал ему разбушеваться.

— И так меж нами распря, пусть их едут!

Сам он отправился налегке с небольшой свитой.

Николай подивился внезапной кротости француза и, придя домой, написал американцу Уарду в Шанхай о перемещении союзников, надеясь, что тот приедет в Тяньцзинь, и они вместе что-нибудь придумают для примирения воюющих. Будущее темно, но и настоящее, похоже беспросветно.

За оконной шторой загудела муха.

Игнатьев взял газету, привезённую Поповым из Пекина, сложил её втрое и, улучив момент, оставил на стекле невзрачное пятно. Он хотел позвать Дмитрия, но раздумал и сбил останки мухи на пол. Брезгливо отшвырнул газету в угол. Всё. Скоро и ему отправляться в дорогу. Скоро и ему покидать дом, в котором он как гость провёл столько ночей со сновидениями и без сна, с тоской по My Лань и с болью в сердце, и чужие стены забудут, не вспомнят его, а если и вспомнят, то, как зудящую назойливую муху: вроде была и вот её не стало.

«Я знаю, что нетерпелив, но ведь не настолько, чтобы разом бросить всё и малодушно побежать на поводу у собственных желаний, — в который раз возвращался он к одной и той же мысли: всё вздор! нет ничего выше любви. Кто любит, тот и свят. И никому я ничего не должен. Я живу, а чтобы жить, я должен радоваться жизни, восторгаться ею, и любить. Любить My Лань, её глаза, её ласкательные руки, её чарующий и нежный голос, вдыхать чудесный запах её тела и волос, знать, что я счастлив: люблю и любим».

Он понимал, что многое сумеет позабыть, но этот голос, эти губы и глаза, и эту ангельскую кротость он уже не в силах разлюбить, и позабыть, и стать таким, каким он был когда-то.

«Господи, — Николай даже не заметил, как оказался на коленях перед образом Спасителя, — наставь и вразуми, ведь Ты сама Любовь. Ты посылаешь в мир такую красоту, чтоб мы не забывали о Тебе. Спаси и сохрани My Лань, мою живую радость и молитву, спаси всё лучшее, что есть в моей душе и в этом мире!»

Его лицо обожгли слёзы.

Глава ХII

Рано утром пришёл Попов и сообщил, что китайские уполномоченные получили указ богдыхана, в котором тот гневался на их нерасторопность. «Сын неба в очередной раз обвиняет Гуй Ляна в старческом слабоумии»? — сонным голосом спросил Николай и подавил зевоту. Спал он плохо и чувствовал себя неважно.

— Хуже, — радостным голосом ответил Попов, — Прямо назвал дураками. «Эти два дурака, написал богдыхан, Гуй Лян и Хэн Фу, уже полмесяца живут в Тяньцзине и не могут устроить дела с европейцами».

Игнатьев задумался. Выходило, что, несмотря на свои воинственные распоряжения, правитель Китая мечтал о скором перемирии. И в этом тоже сказывалось влияние Су Шуня, давно нашедшего общий язык с англичанами.

— Ну что ж, — поблагодарил он Попова и впервые за эти дни заговорил с ним о возобновлении поисков My Лань. — Я давно бы командировал вас в Пекин, но, к сожалению, вы нужны здесь.

— Я понимаю, — ответил Попов и заверил, что монах Бао в свою очередь подключился к поискам. — Связи у него обширные, нащупает концы.

— Очень надеюсь.

После завтрака, отдав Попову тайные распоряжения, Николай пригласил Татаринова пройтись по парку — нужно было многое обсудить наедине. К тому же, после душной ночи, хотелось побывать на свежем воздухе.

Площадка, на которой располагался дом русского посольства, была устроена в виде террасы с венчающими её двумя драконами. Близ дома благоухали цветочные клумбы, а в небольшой сосновой роще, знойно пахнущей смолой, находился бассейн с фонтаном. Струи воды били из мраморной лилии. Одна дорожка вела к набережной, другая вилась вокруг дома. Вот этой, петлявшей по парку в виде крытой аллеи из бамбукового каркаса, обвитого плетущимися розами, и любил бродить Игнатьев в часы раздумий. В зелёном тоннеле было прохладно в любую жару.

— Эту аллею жаловал Путятин, — вспомнил Татаринов.

— Место хорошее, — сухо ответил Николай, ревниво относившийся к действиям своего удачливого предшественника. Путятина китайцы сами пригласили выступить в роли посредникам, а его взашей гонят, да ещё и грозятся арестовать при первом же удобном случае. Ну, пусть не его самого, тут он малость хватил, так его помощников. Видя, что Татаринов разбит бессонной ночью, (под глазами тёмные круги) Игнатьев спросил о навещавших его депутатах.

— Что им было нужно?

— Наше признание в собственном бессилии, — обиженным тоном ответил драгоман. — С отъездом союзников жителей Тяньцзиня обуял панический страх: все хотят бежать из города.

— Чем они это объясняют?

— Они убеждены, если Сэн Ван заставит европейцев отступить, разобьёт их армию, то начнётся расправа: будут судить и казнить всякого, кто помогал «белым чертям».

— Рубить головы и сбрасывать в корзины, — мрачно подытожил Николай и, задержав шаг, поднял с земли опавший лист бамбука. — Это они любят.

— Тяньцзинь