Шрифт:
Закладка:
Как и большинство тех, кто попадает в подобные ситуации, на протяжении всего ареста и суда, а также в первые несколько дней пребывания здесь я действительно думал, что кто-то, кажется, объявит, что произошла ужасная ошибка, и попросит принять извинения всех участников. Все захлопнувшиеся двери снова откроются, и я выйду на чистый воздух, подальше от странного театра, в который превратилась моя жизнь.
Но за тринадцать недель я привык к рутине, как и большинство других. И я выполняю это с тем же мертвым, принимающим взглядом. 6:30. Зуммер сигнализирует, что пора вставать. 7 часов утра. Выбирайтесь из дома, стараясь нести металлический ночной горшок с предельной беспечностью. Возьмите холодную воду и побрейтесь выделенным тупым лезвием. Теперь, после того как я побывал в ассоциации, мне разрешено «обедать снаружи» вместе с другими, а не давиться едой в одиночестве в своей камере. Но это все тот же чай из жидкости для мытья посуды, черствый хлеб, кусочек маргарина и – почти вкусно – миска с кашей. Все же каша такая мерзкая, что ее ничем не сделаешь лучше. Потом работа в библиотеке. Моя должность там позволила получить доступ к тетрадям и ручкам, но для описания этого места слово «библиотека» – что-то вроде шутки: все книги грязные (буквально) и устаревшие. Заключенный не может получить то, что ему захочется прочитать, за исключением нескольких вестернов в мягкой обложке, валяющихся в каждом коридоре. Библиотека грязная, но, по крайней мере, там немного теплее, чем в других помещениях тюрьмы. Один из радиаторов действительно работает. Дежурный надзиратель – О’Брайен – должно быть, готовится к пенсии и бо́льшую часть дня проводит в углу, покрикивая, требуя тишины и отклоняя просьбы. Однако он не слишком хорошо слышит, поэтому шум может достигать определенной громкости, прежде чем он закричит. Это позволяет разговаривать довольно свободно, пока заключенные говорят тихо.
Основная часть работы связана с получением новых материалов из публичных библиотек. От них приходит абсолютный мусор. Например, во вчерашней поставке: руководство по обслуживанию мотоциклов «нортон» 1930-х годов; история деревни Райп; книга о чеканке монет Ближнего Востока; еще одна – об одежде жителей Латвии; и единственная, которая может хоть немного заинтересовать из всего множества, – биография Уильяма Оранжа, написанная в 1905 году.
Со мной в библиотеке работает Дэвис, крупный тихий мужчина с серыми глазами, который, по всей видимости, нанес своей жене тяжкие телесные повреждения. Невозможно даже представить, что он совершил такое преступление. Но здесь человек учится не расспрашивать слишком подробно о чьих-то убеждениях. Также со мной Моватт, молодой светловолосый парень с веснушками. Привык облизывать губы во время работы. Моватт был мальчиком из борстала[68], как и многие здесь. Много говорит о своем следующем «пустяке в двадцать два карата», который, как я теперь понимаю, означает его будущее фантастическое крупномасштабное, но совершенно безрисковое ограбление. Он ходит так, как будто ноги его слишком длинные, поднимая и опуская их так осторожно, что мне хочется предложить ему руку.
Вчера Моватт не сказал ни слова, пока мы разбирали нашу партию книг. Сначала я был рад, что меня избавили от обычных фантазий о том, как после освобождения он подцепит эту великолепную птичку, которая его ждет, и использует тонну[69], которую припрятал, для новой жизни в Испании. Но позже я заметил, что его руки дрожат больше обычного и ходит он так, будто его ноги не только слишком длинные, но и невероятно тяжелые. Наконец Дэвис просветил меня.
– Семейный визит, – прошептал он. – Завтра. Он накопил достаточно масла для волос, но одержим состоянием своих ботинок. Я сказал ему. Он не может одолжить мои. Я никогда не получу их назад.
Итак, сегодня утром, когда мы сидели вместе за библиотечным столом, я снял ботинки, которые оставил незавязанными, и пнул их в сторону Моватта. Нет ответа. Поэтому я намеренно сунул ему устаревший учебник теологии, толкнув его под ребра одним углом. «Ой!» – сказал он, заставляя О’Брайена поднять глаза. Но я очень осторожно положил свою руку на его, чтобы заставить его замолчать, и старый глухой болтун проигнорировал нас.
Моватт посмотрел на мои пальцы, на минуту потеряв дар речи. Я указал под стол, ища ногой его сапог. Через секунду он понял, что происходит. Он посмотрел на меня с такой теплотой в глазах, что я чуть не рассмеялся. Я чуть не открыл рот и не захохотал в этой вонючей холодной комнате среди бесполезных, забытых книг.
Еще одно посещение теплого святилища Рассела.
– Почему бы нам не начать с того, что ты расскажешь мне о своем детстве?
– Я не думал, что психиатры на самом деле так говорят.
– Начни, когда будешь готов.
Моим первым побуждением было что-нибудь придумать. Когда мне было девять лет, мой русский дядя жестоко взял меня за детской лошадкой-качалкой, и с тех пор меня влечет к другим мужчинам, доктор. Или: моя мама одела меня в платье с цветочным рисунком и накрасила мои щеки, когда мне было пять лет, и с тех пор я мечтал привлечь в свою постель сильного мужчину, доктор. Но вместо этого я сказал ему правду: у меня было счастливое детство. Никаких братьев или сестер, которые сбили бы меня с пути. Много идеальных часов, проведенных за игрой в саду (с куклой-матросом по имени Хопс, но тем не менее на улице). Мой отец чаще всего отсутствовал, как и многие другие отцы, но не был слишком таинственным или жестоким, несмотря на его поздние увлечения. Мы с мамой всегда хорошо ладили. Когда я приходил домой из школы, мы наслаждались временем, проводимым вместе, ездили в город: в театр, музеи и кафе… Я, скорее, бежал сам от себя, рассказав ему о том, как в «Фортнуме»[70] незнакомец за соседним столиком попытался угостить маму бокалом шампанского. Она улыбнулась и очень твердо отказала ему. Я был так разочарован. У мужчины были голубой шелковый галстук, чудесно завитые светлые волосы и кольцо с сапфиром на указательном пальце. Он смотрел на меня так, как будто знал все тайны мира. Когда мы уходили, мама с жаром прокомментировала его дерзость, но в тот день все ее существо было освещено так, как я
