Затем ее спросили, в каком качестве она знала обвиняемого.

– Мистер Хэзлвуд был так добр, что отвез моих учеников в музей, на занятие, посвященное искусству, – заявила она. И вдруг ее голос стал каким-то чужим. Давным-давно я догадался, что преподавание избавило ее от брайтонского акцента, – который далеко не так ярко выражен, как у Тома, – но в этой свидетельской ложе она говорила так, как будто только что выпустилась из Родена[73].

Она подтвердила, что я тщательно выполнил свои обязанности, она без колебаний навестила бы меня снова и я был абсолютно не из тех людей, которых обычно можно встретить совершающими акты грубой непристойности в общественных местах. Затем адвокат обвинения встал и спросил миссис Берджесс, знала ли она обвиняемого в чем-либо еще, кроме профессиональной деятельности.

На ее веснушчатом лице промелькнуло беспокойство. Она ничего не сказала. Я хотел, чтобы она посмотрела на меня. Если бы она только посмотрела на меня, я мог бы подать ей знак.

– Разве, – продолжал Джонс, – обвиняемый – не близкий друг вашего мужа, констебля Томаса Берджесса?

От звука его имени я задохнулся. Но я не спускал глаз с Марион.

– Да.

– Говорите так, чтобы суд услышал вас.

– Да. Он друг.

– Как бы вы описали их отношения?

– Как вы и сказали. Они хорошие друзья.

– Значит, вы лично знаете мистера Хэзлвуда?

– Да.

– И вы по-прежнему говорите, что он не из тех, кто совершает преступление, в котором его обвиняют?

– Конечно, нет.

Она смотрела на плечо Джонса, отвечая ему.

– И вы полностью доверили этому человеку своих учеников?

– Полностью.

– Миссис Берджесс, я хочу прочитать вам отрывок из дневника Патрика Хэзлвуда.

Томпсон возражал, но протест был отклонен.

– Боюсь, что некоторые из мест довольно фривольные. Одно датировано октябрем 1957 года. – Джонс долго поправлял очки на носу, затем прочистил горло и начал читать, небрежно помахивая рукой во время чтения. – «А потом: безошибочно узнаваемая линия плеч. Мой полицейский стоял, склонив голову набок, и смотрел на довольно посредственного Сислея… Великолепно живой, дышащий и, собственно, здесь, в музее. Я так много раз представлял его себе в последние дни, что потер глаза, как это делают во всевозможных фильмах неверящие в происходящее девушки». – Короткая пауза. – Миссис Берджесс, кто такой «мой полицейский»?

Марион подтянулась повыше, выставив подбородок.

– Понятия не имею.

Это прозвучало довольно убедительно. Более убедительно, чем я мог бы сказать при данных обстоятельствах.

– Возможно, вам поможет вспомнить другой отрывок. На этот раз дата – декабрь 1957 года. – Еще одно представление с откашливанием и надеванием очков на нос. Затем: – «Мы встречались несколько раз в обеденное время, когда у него был большой перерыв. Но он не забыл школьную учительницу. А вчера он впервые привел ее с собой… Они так явно не подходили друг другу, что мне пришлось улыбнуться, когда я увидел их вместе».

Я поморщился.

«Она почти одного с ним роста и даже не пыталась это скрыть (на каблуках), и далеко не так красива, как он. Но, полагаю, это можно было предположить».

Долгая пауза от Джонса.

– Миссис Берджесс, кто такая «школьная учительница»?

Она не ответила. Она все еще стояла, очень высокая и прямая, глядя ему в плечо. Щеки красные. Часто моргает.

Джонс обратился к присяжным.

– Этот дневник содержит еще много интимных подробностей об отношениях Патрика Хэзлвуда с «его» полицейским, отношениях, которые можно охарактеризовать только как глубоко извращенные. Но я избавлю суд от дальнейших описаний такого разврата.

Он снова повернулся к Марион.

– Как вы думаете, о ком обвиняемый пишет, миссис Берджесс?

– Я не знаю. – Прикусила губу. – Возможно, это какая-то его фантазия.

– У фантазии слишком много деталей.

– Мистер Хэзлвуд – человек с очень богатым воображением.

– Интересно, почему он мог вообразить, что его любовник будет помолвлен со школьной учительницей?

Нет ответа.

– Миссис Берджесс, я не хочу смущать вас, но должен сказать вам, что Патрик Хэзлвуд имел неприличные отношения с вашим мужем.

Она опустила глаза, и ее голос стал очень слабым.

– Нет, – сказала она.

– Вы отрицаете, что обвиняемый – гомосексуалист?

– Я не знаю.

Она все еще стояла прямо. Но я видел, как дрожали ее перчатки. Я подумал о том, как она гуляла с Томом по Норт-стрит в тот день, когда мы впервые встретились. Гордость и уверенность исходили от каждого ее шага. И я хотел вернуть их ей. Мужа у нее никогда не было, и я был этому рад. Но я бы не хотел видеть ее такой.

Однако сука Джонс не сдавался.

– Я должен спросить вас еще раз, миссис Берджесс. Патрик Хэзлвуд из тех людей, которые совершают грубые непристойные поступки?

Тишина.

– Пожалуйста, ответьте на вопрос, миссис Берджесс, – прервал его судья.

Последовала очень долгая пауза, прежде чем она посмотрела прямо на меня и сказала:

– Нет.

– Больше нет вопросов, – сказал Джонс.

Но Марион все еще говорила.

– Он очень хорошо относился к детям. На самом деле он был с ними чудесен.

Я кивнул ей. Она кивнула в ответ.

Это произошло быстро, несентиментально и полностью цивилизованно.

* * *

После этого я мог думать только о том, что будет с Томом. Что с ним теперь сделают? И сможет ли он простить мою глупость?

Но мой полицейский больше не упоминался, несмотря на то что его имя вертелось у меня на языке до конца судебного процесса и до сих пор.

В наш последний день в Венеции мы отправились на крошечный остров Торчелло, чтобы увидеть мозаики. Том молчал в лодке, но мне показалось, что он, как и я, потерялся при виде исчезающего позади нас города. В Венеции никогда нельзя быть уверенным в том, где реальность и где отражение, и, если смотреть с кормы вапоретто, все это место кажется миражом, плывущим в невероятном тумане. Тишина Торчелло была шоком после непрерывного звона колокольчиков, кофейных чашек и гидов, то есть Сан-Марко. Никто из нас не заговорил, когда мы вошли в базилику. Не перестарался ли я с культурным просвещением? Я поинтересовался, не хотел бы Том провести полдень, выпивая «Беллини» в баре «Харрис»? Мы смотрели на сверкающие красные и золотые цвета Страшного суда. Обреченные на ад были сбиты копьями дьявола. Некоторые были поглощены пламенем, с некоторыми расправились дикие звери.

Том долго стоял там, глядя на ужасный угол, в который были загнаны грешники. Тем не менее он не сказал ни слова. Я почувствовал, что начинаю паниковать при мысли о возвращении в Англию. При мысли о разлуке. От мысли делиться им. Я поймал себя на