конверт, нацарапала адрес на лицевой стороне, наклеила марку, пока не успела передумать, подошла к почтовому ящику на углу улицы и опустила его в щель. В том падении была чистота. Я услышала, как письмо с мягким шлепком легло поверх другой почты. Я не думала о последствиях того, что написала. На протяжении многих лет я говорила себе: все, что я хотела сделать, – это напугать тебя. Я представила, что ты, возможно, получишь предупреждение от своего босса, тебе запретят видеться с детьми, в худшем случае потеряешь работу. Но я, конечно, знала о сексуальных скандалах из газет, как и то, что местная полиция делает все возможное, чтобы восстановить свою запятнанную репутацию после коррупционного скандала в начале года.

Но я чувствовала себя очень-очень уставшей и не могла думать ни о чем, кроме горячего чая, который выпью по возвращении домой, и мягкой постели, в которой буду лежать свернувшись калачиком, пока Том не вернется.

Вот что я написала, Патрик.

Мистеру Хоутону

Главному хранителю западного искусства

Брайтонский музей

и художественная галерея Черч-стрит

Брайтон

Уважаемый мистер Хоутон,

я пишу, чтобы привлечь ваше внимание к одному неотложному делу.

Поскольку я понимаю, что г-н Патрик Хэзлвуд, хранитель западного искусства в вашем музее, в настоящее время проводит у вас вечера по оценке произведений искусства для школьников, полагаю, что в ваших интересах знать, что г-н Хэзлвуд – сексуальный извращенец, который виновен в совершении актов грубой непристойности с другими мужчинами.

Я уверен, что вы разделите мою озабоченность этой новостью и сделаете все возможное, чтобы сохранить как безопасность детей, так и хорошую репутацию музея.

Искренне Ваш,

Друг.

4

Тюрьма Уормвуд-Скрабс, февраль 1959 года

Мои пальцы так замерзли, что я могу держать ручку всего несколько секунд. Слово, еще одно, потом еще и еще. А затем я должен сесть на руки, чтобы запустить в них кровообращение. Сами чернила могут скоро замерзнуть. Если они замерзнут, лопнет ли перо? Будет ли это место обезображено даже моей ручкой?

Но я записываю слова на странице. Это уже что-то. Здесь это почти все.

С чего начать? С того момента, как полицейский постучал в мою дверь в час ночи? С ночи в камере полицейского участка Брайтона? С Миссис Марион Берджесс в суде, охарактеризовавшей меня как «очень изобретательного» человека? С хлопнувшей двери фургона после того, как его вывели из дока? С хлопанья каждой двери с тех пор?

Начну с Берта. С Берта, который подарил мне этот писательский дар. Все, что ты хочешь спрятать, говорит Берт, я могу спрятать. Никто ничего не поймет.

Откуда он знает, чего я хочу? И все же он это делает. Берт все знает. Его голубые глаза вполне могут видеть сквозь стены. Он самый опасный и могущественный заключенный в секторе Д, и он, как он сам утверждает, – мой друг.

Это потому, что Берт любит слушать «образованных ублюдков» вроде меня.

Как только меня выпустили из ассоциации, Берт представился мне. Я собирал жалкие объедки, которые они называют обедом (капуста, вываренная до прозрачности, шарики неопределимого мяса), когда кто-то в очереди почувствовал необходимость подтолкнуть меня вперед со словами: «Двигайся, педик». Не самое оригинальное из оскорблений, и я был готов опустить голову и сделать в точности так, как меня просили. Эта стратегия помогла мне пережить последние три месяца без особых осложнений.

Затем рядом со мной образовался Берт.

– Слушай, ублюдок. Этот человек – мой друг. А мои друзья – не педики. Понял?

Его голос был низким, а щека побледнела.

Впервые я посмотрел прямо перед собой, когда подошел к столу. Я последовал за Бертом, который каким-то образом сообщил, что это его желание, не произнеся ни слова и даже без единого жеста. Когда мы сели со своими подносами, он кивнул в мою сторону.

– Слышал о твоем деле, – сказал он. – Дьявольская свобода. Они сделали с тобой то же, что и со мной.

Я не возражал ему. Возможно, из-за того, что я не ношу «пудру» (мука с кухни) и «лак для ногтей» (краска с уроков рисования), Берт считает меня нормальным человеком. Многие из присутствующих здесь меньшинств очень и очень откровенны. Полагаю, они думают, что могли бы провести время как можно лучше. Серые шерстяные накидки, которые мы носим зимой, – с застежкой на шее, длиной до талии, – действительно производят довольно театральный эффект, особенно когда их перекидывают через одно плечо. Так почему бы не использовать их по максимуму? Я и сам немного соблазнился. Видит бог, это лучшая вещь в тюремном гардеробе. Но от старых привычек, как говорится, трудно избавиться. Итак, Берт как никто другой был обманут. А ни один человек не противоречит Берту.

Я знал о нем еще до того, как он представился. Он табачный барон. Каждую пятницу он собирает с мужчин дань за сигареты, которые выдает им по огромной процентной ставке. Смотреть там особо не на что. Невысокий, рыжеволосый, крепкий. Татуировки на обоих предплечьях, но он сказал мне, что это была ошибка молодости, о которой он теперь сожалеет.

– Сделал их на Пикадилли, – сказал он, – после первой отсидки. В тот раз получил тысячу. Думал, что я король или что-то в этом роде.

Но Берт – прирожденный лидер. Это есть в его мягком, тихом голосе. В его лице. В том, как он стоит, будто растет из земли, уверенный в своем праве на существование, как любое дерево. В том, как он дружит с людьми, которые в нем нуждаются, вроде меня, и затем максимально использует их. Итак, Берт согласился спрятать эту тетрадь. Он сам мне сказал, что не умеет читать. И зачем ему лгать?

Он говорит: все, что мне нужно сделать взамен, – это говорить. Как и положено образованному ублюдку.

Я много думал о бритвенных лезвиях. И перчатках без пальцев. Считаю, эти два вопроса могут полностью занять мой разум.

Перчатки без пальцев – потому, что мои руки потрескались и покраснели вокруг суставов из-за сильного холода. Я мечтаю о паре, которая у меня была в Оксфорде. Темно-зеленая вареная шерсть. В то время я считал, что они придавали моим рукам какой-то рабочий вид. Теперь-то понимаю, какой роскошью были эти перчатки.

И лезвия для бритвы. Те, которые они выдают здесь каждое утро, – слишком грубые, чтобы побриться прилично. Поначалу это почти сводило меня с ума. Зуд щетины был для меня невыносимым, и я проводил большую часть дня, расцарапывая свое лицо. Я тосковал