Я каждое утро выхожу на улицу и катаюсь одна по часу или больше. Лыжи в том числе заставляют забывать о еде, и это хорошо.

После обеда я выхожу с Джоном и смотрю, как он ездит. Мама не выпускает его одного. Брата пока хватает только на пятнадцать – двадцать минут, но и это неплохо.

Мэтт доходит до лестницы и обратно трижды утром и четыре раза после обеда. Думаю, на следующей неделе он попробует подняться, на пару ступенек для начала, постепенно увеличивая нагрузку, сколько бы времени это ни заняло.

Мама не готова стирать, но уже делает нам обеды. Почему-то на вкус все лучше, если приготовлено мамой.

По моему настоянию (и как же я рада, что выиграла этот спор) мы не закрыли окно фанерой. На окнах в крыше снега почти нет, так что в комнате гораздо больше естественного света. Вряд ли воздух стал чище, но зато заметно прибавляется световой день.

Много что вызывает беспокойство, но я дала себе отпуск. Всегда можно побеспокоиться на следующей неделе.

12 февраля

Вернулась с лыжной тренировки утром и обнаружила, что мама жарит что-то в сковороде.

Пахло дивно. У нас очень давно не было свежих овощей, а жарить консервированный шпинат или зеленую фасоль не имеет смысла. К тому моменту, как мама подала обед, мы чуть не прыгали от предвкушения. Я все никак не могла разобрать, что мы едим. По консистенции напоминало лук, но на вкус было более горьковатым.

– Что это? – спросили мы все.

– Луковицы тюльпанов, – ответила мама. – Вытащила их из земли летом, прежде чем почва замерзла. Хранила, чтобы однажды побаловать вас.

Мы все прекратили жевать. Это все равно как если бы она потушила Хортона.

– Да ладно, – сказала мама. – Мы не первые люди, которые едят тюльпанные луковицы.

Утешительная мысль. Она да еще голод провели нас через этот обед.

14 февраля

День Святого Валентина.

Интересно, где сейчас Дэн?

Впрочем, где бы он ни был, вряд ли думает обо мне.

15 февраля

Мэтт поднялся на шесть ступенек.

Мы все сделали вид, что ничего такого особенного не произошло.

18 февраля

Сегодня утром не пошла на улицу. Сказала, что читаю слишком уж интересную книгу, не оторваться, но это вранье.

Мы пообедали, и я вышла смотреть, как катается Джон. Думала, он никогда не устанет, но спустя полчаса он согласился вернуться в дом. Наверное, через недельку мама станет отпускать его одного.

Мы вместе подошли к дому. Я забежала туда, схватила коньки, взяла у Джона лыжи, ботинки и палки и сказала, что буду дома через пару часов.

И потом совершила то, что не удавалось до сих пор ни одному спортсмену, – выиграла две золотые олимпийские медали в двух разных дисциплинах в один и тот же день.

Сначала пришла первой в лыжной гонке. Бежала от дома до Мельникова пруда, и с таким отрывом, что соперников даже в поле зрения не появилось.

Но это была всего лишь разминка. Добравшись до пруда, я откатала свою легендарную золотоносную произвольную программу. Слышно было, как тысячи людей на стадионе приветствуют криком каждое мое движение. Мои подсечки, моухоки, спирали и вращения. Мой захватывающий одинарный тулуп. Мою ину бауэр. Блестяще поставленную, хоть с виду и спонтанную дорожку шагов.

На лед обрушился ливень из цветов и плюшевых мишек. Телекомментаторы сказали, что для них честь присутствовать при столь великолепном выступлении. Посылая публике воздушный поцелуй, я смахнула слезу-другую. Все соперники подошли ко мне, чтобы поздравить с лучшим катанием века. Я гордо стояла на подиуме, пока поднимали американский флаг. Улыбалась и подпевала «Усыпанному звездами знамени».

Любимица Америки. Величайшая спортсменка в истории страны. И бесспорный фаворит в борьбе за восемь олимпийских золотых медалей по плаванию на следующих летних Играх.

– Хорошо провела время? – спросила меня мама, когда я вернулась домой.

– Лучше не бывает.

20 февраля

– Джонни, а почему ты ничего не съел на ужин? – спросила мама вечером.

– Не голодный.

Он уже третий день подряд не голодный по вечерам.

Видимо, зашел в кладовку, пока мы не видели. Видимо, вычислил то, что мы все давно уже поняли.

Интересно, заметил ли он, что мама не ест почти ничего.

22 февраля

Мы все спали, и вдруг нас разбудил странный шум. Шум и свет.

Думаю, сперва никто не понял, что происходит. Из звуков остались лишь наши голоса да ветер. А свет исходит только от печки, свечей, масляных ламп и фонариков.

А тут и шум был другой, и свет.

Мэтт первый додумался:

– Электричество. Нам дали электричество.

Мы вскочили с матрасов и разбежались по дому. В кухне горел верхний свет. Давно забытое в гостиной радио транслировало помехи в эфире. Мигали радиочасы у меня в спальне.

У мамы хватило ума посмотреть на наручные часы. Было 2:05 ночи.

К 2:09 ток выключили.

Но мы все не можем перестать думать, что, если включили один раз, может, включат и еще.

24 февраля

– А знаете, – сказала сегодня мама за обедом, – этот маленький электрический прорыв наводит на мысли.

– Меня тоже, – сказала я. – О стиральных и сушильных машинах.

– О компьютерах, – подхватил Джон, – и DVD-плейерах.

– О холодильниках, – продолжил Мэтт, – и обогревателях.

– Да, обо всем этом, – сказала мама. – Но, вообще-то, я думала о радио.

– Там же только помехи, – напомнил Мэтт.

– Но, если у нас появилось электричество, может, оно есть и в других местах и какие-то станции продолжают вещание. А нам, собственно, электричество-то не нужно, чтобы это выяснить. Включим приемник и попробуем что-нибудь поймать.

Сначала я хотела сказать маме, что не стоит и пытаться, что весь мир, скорее всего, вымер от гриппа, и мы последние люди на земле. Я иногда правда так думаю.

Но потом до меня дошло, что кто-то ведь потрудился ради этих славных четырех минут электричества.

Мысль о том, что мы не одни, завораживает. Я сбегала в гостиную за радиоприемником.

У мамы даже руки тряслись, когда она включила его и попробовала словить что-нибудь. Но в эфире были слышны только помехи.

– Попробуем вечером, – сказала мама. – После заката.

И мы попробовали. Нетерпеливо ждали весь день, пока небо из серого превратится в черное.