Догадка перешла в полную уверенность, когда на привале, за войлочной стеной юрты, у которой он лежал, положив рядом с собой оружие, вдруг послышался шепот. Говорил кто-то на ломаном русском языке, чем подчеркивал, что разговор предназначен для самого Мансурова:

— Ездил по дороге на запад. В Екдарахте, Гульране, Зульфикаре ваших не нашел. Поехал в Персию до Салехабада. Нет ваших. Узнал в Салехабаде — мюршид сидит в своем мазаре в Турбети Шейх Джам, молится. Великий джемшид, вождь за угощением… радуется внуку. Из кочевья никуда не поедет.

Войлок зашелестел. На мгновение отчаяние охватило Алексея Ивановича. На мгновение. Но сколько боли причиняет такое мгновение!

Значит, поездка бесполезна. Ехать дальше нет смысла. Надо менять все планы. Он перебирал в памяти весь район Бала-и-Мургаба, от которого он совсем близко, и Меручака, который рядом с советской границей. Но до границы надо доехать. Кто из знакомых людей живет поблизости? Так. Прекрасно. Саид Кули Курбака!

Можно было бы встать сейчас и уехать. Который сейчас час? На светящемся циферблате стрелка показывает без четверти час. Отъезд в такое время покажется бегством. Эрсаринцы наверняка настороже. Бросятся в погоню, охотники звереют в погоне, становятся похожи на псов, гонящих зайца. Участь зайца его нисколько не прельщала. Нет, он поступит по-другому. Он отступит, нападая.

В четыре часа утра он будит офицеров-пуштунов.

— Забыл. Мне надо встретить человека по имени Саид Кули. Саид Кули имеет дела с торговыми организациями Советского Союза: шерсть, смушка, гуммидрагант. Живет рядом. Нельзя пропустить удобный момент. Прикажите седлать коней.

Небо еще черно-бархатное с бриллиантами звезд почти до горизонта. Кони бодры и довольно фыркают. Кони предпочитают бежать по холодку. Эрсаринцы что-то бурчат. Их разбудили внезапно, и со сна — сон у кочевников, да еще на холодке, мертвый — они ничего не соображают. «Великий сардар поедет в сторону от большой дороги. Сделает крюк. Можете оставаться, спать и выехать утром. Встретимся в Меручаке, в караван-сарае Шукура Саудогара». — «Что вы? Что вы? Господин приказал ни на шаг не отставать».

Громко зевая и кряхтя, эрсаринцы едут поодаль, как всегда, они явно сбиты с толку и недоумевают. Ночная поездка не предусмотрена. И что предпринять, они не знают. У них точное указание: ехать до такого-то места, сделать то-то. А теперь надо соображать, думать. Поступишь не так… Страшен гнев старейшины эрсаринцев. Остается ехать, позевывать и не упускать из вида этого странного русского. И как он не побоялся свернуть ночью по козьей тропе в горы? Зная свое задание, чувствуя на своих лицах тень смерти, эрсаринцы поражаются. Храбр этот урус. Недаром говорят про него на Востоке: «Тверда у него челюсть. Все разгрызет». И постепенно трусость овладевает храбрецами эрсаринцами. Дрожь трусости, которую нетрудно спутать с ознобом от предутреннего холодка.

Но они ехали, вслушиваясь в ночную тьму, и судорога зевоты раздирала им скулы.

На рассвете Мансуров переступил порог юрты Саида Кули.

— Дастхуш! Добрая рука! — воскликнул, вскочив с козьей шкуры, плосконосый, кривоногий, похожий на огромную добродушную лягушку Саид Кули. Он разве что не квакал от радости. Он много лет служил в эскадроне, а затем в полку и бригаде у Алексея Ивановича, и его за внешность и квакающий голос прозвали «Курбака» — «Лягушка». А то, как он сидел в седле, как владел наградным золотым клинком, как он гордился боевым орденом Красного Знамени, как провоевал долгие годы и все таким же рядовым бойцом вернулся в родное племя, попал за рубеж, — это особый разговор.

Обманчива наружность. В обличье неторопливого, толстого, пучеглазого, широкоротого существа скрывался воин, честнейший и убежденнейший человек.

Мансуров вошел в юрту, пожал руку Саиду Кули, сказал:

— Аман-аманлук! Благополучны ли твои бараны, твои верблюды, твои сыновья? А ты не забыл, как меня звал?

— Дастхуш! Дастхуш! Так звали мы тебя, красные бойцы-мусульмане. Твоя рука добрая. Ты берег своих бойцов. Мы твои друзья, Дастхуш-командир!

— Я у тебя посижу немного, отдохну.

— Аман! Где хочешь, командир?

— Подстилка у меня земля, одеяло — небо.

Обменявшись по обычаю приветствиями, хозяин и гость помолчали минуты две-три, пили чай.

— Нашел сына?

— Нет.

— Есть племя гёрзеки. Бесподобные воры. Сегодня здесь, завтра в Иолотани… Я скажу им — они найдут.

Девочка принесла кальян. Покурили.

— Славно воевали, — сказал Саид Кули.

— Тебя считали глупым, а ты мудрая змея, — усмехнулся Мансуров. На лбу у него ходили надбровные мускулы, и Саид Кули с тревогой заметил:

— Заботы, товарищ комбриг?

— У тебя сколько сыновей?

— Четыре. И четыре девочки.

— А у меня один сын. Сердце за него болит.

— Найдем, комбриг.

— Ищи. Только побыстрее.

— Масленую руку вытирают о свои волосы. Найдем. — Он важно помолчал и сказал: — Обязательно найдем.

— Сделай все потоньше. Чего-нибудь не приключилось бы с мальчиком.

— Тебя, комбриг, все всегда боялись, уважали. Теперь боятся еще больше. Объяви месть. Я оповещу: если что случится, будем мстить. А?

— Не надо.

— Понятно! Комбригу, великому сардару, не подобает.

— А ты понятливый.

— Что сказать ханум? Пусть вернется к тебе?

— Ничего не говори. Пусть думает о сыне. Пусть смотрит, чтобы мальчик вернулся домой здоровый, целый. Она же мать.

Принесли широкий горячий чурек.

— Отличная у тебя жена, — сказал Мансуров, — хороший хлеб печет.

— Прикажи жене вернуться. Дело жены тандыр, а не проповеди.

— Я сказал. Теперь вот что. Там приехал один, назвал себя Мамед Ахундом. Он аллемани. Он запутался и зазевался.

— Хорошо. Был сеном, сделаем саманом.

— Не спеши. Отправь его в Герат. Отдай губернатору. — Усмешка покривила его губы.

— А ты уже решил?

— Враг без головы лучше. А ты не разучился смеяться. Туркмены любят смеющихся.

— Сейчас еще не пришло время. Дашь мне знать, я буду в Меручаке.

— Хорошо. Не беспокойся.

Руки он не подал. У туркмен это не принято. Оба вышли из юрты довольные, с сознанием исполненного долга. Саид Кули долго смотрел на эрсаринцев и на шведа Генстрема, чувствовавшего себя не совсем в своей тарелке под этим пристальным взглядом.

Затем Саид Кули подошел к эрсаринцам и сказал брезгливо:

— Хоть вы в зелени разбираетесь, но где вам понять, что черешня, а что вино. Вы знаете, кто этот великий воин? — Он медленно повернул голову к Мансурову. — Вы безмозглые, он пальцем шевельнет — и от вас песчинок не останется. Что ж молчите? Воевать хотите?

— Нет, — сказал старший.

Только теперь эрсаринцы поняли, что попали впросак. Кругом стояли темные холмы. На холмах высились всадники в огромных папахах.

— Комбриг, великий сардар, мой