навернулись от жалости к себе. Поплакать захотелось или Уту избить. Отхлестать её по толстым щекам. Ходит в одной юбке всё время, только лиф да передник меняет. Пожрёт и счастлива.

Но хлещи дуру по мордасам, не хлещи, нового платья не появится, только руки об башку каменную её обобьёшь. А тут ещё про Брунхильду вспомнила. О-о, и совсем настроение у девушки испортилось. Что за несправедливость творится в этом мире! Одной дуре беззубой, шалаве задастой — всё, даже титул графский.

А ей умнице, что всякое может и многое умеет, даже платья не досталось. А у той всё есть. И с господином спала в одной постели, а он ей ещё и титул потом устроил. А за что всё беззубой кобылище? За то, что вымахала с мужчин ростом, да за то, что вымя отрастила красивое? Так не её в том заслуга. Не её. Сама то она дура беспросветная. Но всё равно все мужчины её богатеи да кавалеры. А нынче вон и граф. Граф! У этой девки кабацкой, что за десять крейцеров давала кучерам в кабаке в Рютте муж граф. А что есть у Агнес? Пирожник неграмотный, с мордашкой смазливой да крепкими плечами, который и пары слов связать толком не может. Нищий дурень с крепким передом, вся сладость которого в том, что в делах постельных он неутомим, так неутомим, что даже и скучно с ним за этим делом становится. Хоть книгу берись читать, пока он не угомонится. А как штаны наденет, так и вовсе дурак дураком, смотрит на Агнес с разинутым ртом и гыгыкает над каждой её прибауткой или над тем, как она Уту тиранит. Да жрёт всё что ни дадут и сожрёт сколько ни положат. Поначалу сие забавно было, а теперь не забавно вовсе. Докучать стал. И за всё время ничего, кроме пирожных своих, так ей и не подарил. Что за ухажёр, только лишь брать мастак. И выйти с ним никуда нельзя. Всё тайком. Ему-то, дураку всё в радость. Пожрёт, вина напьётся да в постель тащит. Чёрт неугомонный. А ей уже того мало.

Агнес уже думать стала о том, что в виде, в котором она его принимала, в виде роскошной темноволосой красавицы, она и получше кого могла найти. Человека благородного ей хотелось. Чтобы понимал разговоры её, чтобы восхищался ей, чтобы любил её изысканно или брал по-хозяйски, как делал это, ну например, господин с Брунхильдой. А не гыгыкал как мул в конюшне, когда на кровать её валил.

Агнес так расстроилась, что даже Уту звать не стала, пошла от зеркала на кровать легла и заплакала.

Мало того, что платье у неё старое, и юбки старые, такие старые, что подолы добела уже не отстирать, и кружева обтрёпаны, и башмачки старые, так ещё и вид она свой старый, некрасивый, тот, что от природы ей дан, должна «надеть». Нельзя же прийти в том, что она сама себе придумала. Не узнают её банкиры. Вот и было ей от чего плакать.

Ни платья нового у неё нет, ни умений своих удивительных ей не применить. Пойдёт на обед она замарашкой. Пусть уж её выгонят или вовсе не пустят.

Господин её не любит ни как женщину, ни как племянницу. Любил бы, так хоть самую малость денег присылал бы. Хоть иногда.

Горько, горько всё было.

А тут в дверь поскреблись. Ута, страх поборов, осмелилась её в печали беспокоить?

— Уйди, корова! — закричала Агнес со слезами в голосе.

— Да, госпожа, — донеслось из-за двери.

— Стой, дура!

— Да, стою, госпожа.

— Чего приходила?

— Сказать, что пирожник Петер Маер пришёл, пирожные принёс, и вас спрашивает.

— Гони его к чёрту! — зло крикнула Агнес. И тут же вдруг вспомнила, что хотела новый свой отвар, что людей обездвиживает и память у них напрочь отбивает, испробовать. Думала вчера на Уте испытать, да недосуг было. Вспомнила и крикнула: — Нет, не гони, скажи пусть сюда идёт, и вина нам принеси!

Сама же встала с кровати, подошла к зеркалу, стала себя в «божеский» вид приводить. Вместо жалкой серой поросли на голове быстро «отрастила» себе гриву чёрную, бёдра да ляжки, плечи, грудь — всё себе «вырастила» пышное, налитое, красивое. Роста себе прибавила, лицо изменила, про глаза не позабыла. Так красива стала, что хоть саму себя целуй. К тому же она научилась так быстро себя менять, что даже сама удивлялась. Удивлялась себе и гордилась собой. Вот только похвастаться было ей умениями своими не перед кем. А как хотелось ей, как хотелось…

А по ступеням лестницы топает уже пирожник. Болван, вечно в своих деревянных башмаках и полосатых шерстяных носках по колено. Не может даже купить себе нормальных туфлей, говорит, что при его работе лучше деревянных башмаков нет ничего, говорит, что они не промокают никогда. Поэтому и ходит, как самый бедный мужик на деревне. Деревяшками своими по мостовой клацает.

Подошла к комоду, достала из него шкатулку. В шкатулке несколько разных изящных флакончиков. Взяла один тонкий, из коричного почти не просвечивающегося стекла. Шкатулочку закрыла и бережно поставила её обратно. А как иначе, если там в той шкатулке работа её за всю зиму сложена. И заработок там же.

Только ещё в товаре он, а не в звонких и таких нужных ей монетах.

Вошёл без стука, варнак, в шапке с пером, что она ему подарила, он в ней так и ходит.

— Ах, — шапку с головы тянет, улыбается, — вы уже голая моя госпожа. Как я люблю, когда вы голая!

Кидается к ней, хватает как свою, начинает её лапать прямо сразу и за зад, и за грудь, и за всё иное. Мнёт всё своими крепкими пальцами, целоваться лезет, а Агнес отворачивается. Пальцы-то у него липкие, ей неприятно, отталкивает его наконец:

— Ты бы хоть руки помыл дурень, липко же мне.

— Да ладно вам, то ж не грязь, то сладость сахарная, — смеётся Петер Маер. — Я же пирожными торгую, а не навозом. Только вот товар распродал.

— Ступай вниз и руки помой, иначе меня не касайся, — тоном, что не терпит возражений, говорит ему девушка.

— Хорошо, — сразу соглашается молодой человек, — но уж потом буду вас целовать и ласкать, как захочу.

Тут, пока он ещё не ушёл, приходит Ута, приносит поднос с графином и двумя стаканами. Ставит их на стол.

Как только все ушли и Агнес осталась одна, она раскрывает флакончик и в один из стаканов капает всего одну каплю.

«Думаю, сего