Он вновь методично исследовал свою камеру, перетрогал каждый камень, испытал отхожую дыру, попробовал дотянуться до невидимого потолка. Дверь он оставил напоследок в надежде найти в ней то, в чем отказали камни. Толстые доски были перехвачены стальными или железными скобами, пальцы нащупали щербины на холодном металле. В самом низу он обнаружил щель с ладонь шириной – может быть, для подачи пищи. Нашел и замочную скважину, куда не пролезал даже палец, – на средней высоте. Он задавил вспыхнувшую было надежду вскрыть замок и вырваться на свободу. Не было инструментов – ему не оставили ничего, кроме одежды, – а если бы и были, он ничего не понимал в замках и в побегах.

Только исчерпав все прочие возможности, он прибег к речи.

– Эй, – позвал он немногим громче шепота.

Даже этого хватило, чтобы разбить хрупкую скорлупу ваниате.

– Тристе? Ты здесь? – Он выждал. – Киль?

Темнота вернула ему звук собственного голоса, но ответа он не услышал. Попробовал еще раз, все громче и громче повторяя призыв, и наконец взревел, колотя кулаками по равнодушной стали дверной скобы. Когда Каден сдался, темнота снова обступила его, тисками сжала камеру.

Еду принесли через день – или через два. Он точно не знал, нечем было измерить время, отделить один промозглый невидимый день от другого. В тишине прогремели по камню сапоги, под дверь просунули деревянный поднос, стук каблуков удалился, и вновь стало тихо. Кадена тошнило и мутило, однако он заставил себя поесть.

После каждой трапезы он возвращался на середину комнаты и опустошал сознание, входя в ваниате. Раз больше нечем было заняться, он мог хотя бы продолжать упражнения. Он десятки раз входил и выходил из транса, потом сменил позу – вытянулся планкой, упершись в пол носками и ладонями, и снова потянулся в пустоту. Она не давалась, но он удерживал положение тела, пока не задрожали плечи и не свело мышцы живота, пока не подогнулись руки, уронив его лицом в пол. Несколько вздохов он пролежал неподвижно, потом, так и не шевельнувшись, поймал транс. Поймал, и отпустил, и снова поднялся в планку. Каден попытался отыскать себе место вне трясущегося тела.

Каждый раз, когда открывалась щель под дверью, он заговаривал с человеком в коридоре и каждый раз безуспешно. Где-то за пределами Мертвого Сердца вращалось колесо мира, плескались в берегах моря, пробивались сквозь почву зеленые ростки; люди боролись, смеялись, умирали, а камера Кадена, как тронный зал Пустого Бога, оставалась прибежищем тщеты, мрака и молчания.

Потом пришел Тан.

Ему предшествовал скрежет замка, тусклый свет фонаря, который отвыкшим глазам Кадена показался дырой в пустоте. Дырой или пожаром. Когда зрение вернулось, он разглядел перед собой своего умиала, сменившего хламиду хин на войлок, кожу и тюлений мех ишшин.

– Долго? – заржавевшим голосом спросил Каден.

– Довольно долго, – ответил Тан. – Раньше я не мог.

– Что там?

Тан покачал головой:

– Дурь. Дурь и фанатизм.

Каден оглянулся на закрывшуюся дверь:

– Ты один?

– В коридоре три стражника. Я уговорил их не входить. Сказал, что со мной наедине ты будешь уступчивей.

– Уступчивей! – Каден проглотил горький смешок.

– Матол хочет использовать тебя против Тристе, – пояснил Тан. – Хочет подослать к ней одного и послушать, что она тебе скажет.

– Где она сейчас? Цела?

– Жива, – ответил Тан так, словно это было одно и то же. – После того допроса ишшин перевели ее сюда, дают время оправиться, прежде чем начать по новой. С тех пор прошло пять дней.

– Мне она скажет не больше, чем сказала им, – безнадежно покачал головой Каден.

Монах отрывисто кивнул:

– Согласен. Но я не собираюсь делать за Матола его работу.

Оглянувшись через плечо, Тан поманил Кадена в глубину тесной камеры и зашептал совсем тихо, будто кожа зашуршала о камень:

– Напрасно мы пришли в Сердце. О заговоре против твоего рода ишшин ничего не знают. И ничего не узнали о Тристе. Их путь никуда не ведет, между тем империя шатается.

– Ты что-то узнал об империи? – встрепенулся Каден. – О моем брате?

– О Валине ничего, но возвратившиеся через кента ишшин сообщили, что пропала твоя сестра.

– Пропала?

Кадена вдруг замутило.

– Возможно, убита. Или в плену. Ишшин не знают, да, кажется, и знать не хотят.

– А ты? – спросил Каден. Его после долгого заключения в беспросветной тьме пьянил внезапный наплыв света и новостей. – Я думал, ты равнодушен к политике.

– Так и есть, – ответил Тан. – Но это больше чем политика. Кшештрим нанесли удар в сердце Аннура. Причины мне неведомы, но одно ясно: они хотят воспользоваться хаосом и беспорядками, а я не дам им такого преимущества. Тебе надо возвращаться в Аннур. Занять свое место на Нетесаном троне.

В Кадене расцвела надежда, но он в тот же миг растоптал ее цветок, указав на склизкие каменные стены, на тяжелую дверь:

– Ишшин держатся другого мнения.

– Меня теперь не волнует мнение ишшин, – отрезал Тан. – Это уже не тот орден, который я покинул более десяти лет назад.

– Значит… мы сейчас уходим?

– Ты плохо слушал, – покачал головой Тан. – За дверью – трое. Мне они доверяют немногим больше, чем тебе. Уйдешь, когда не будут стеречь.

– Как?

Монах вытащил из-под дублета старый заржавленный ключ, а следом – короткий нож с клинком не длиннее пальца. Не оружие, разве что голову рыбе отсечь, но острый на вид.

– Где ты взял ключ?

– Ты, видно, забыл, как долго я здесь прожил, прежде чем уйти в горы, – ответил Тан.

– Понятно. – Каден ровно дышал, умеряя всколыхнувшееся волнение. – Ты уходишь, я беру ключ.

– Дослушай, – оборвал его Тан, – потом говори.

Он молча, неподвижно дождался кивка Кадена. И протянул к нему руку:

– Нащупай пульс.

Каден в недоумении взял старого монаха за запястье, быстро отыскал жилку и почувствовал ровное биение крови. Пульс был медленнее, чем у него, и он был ровный, точно капель с потолка его камеры, будто держался одного тихого ритма не первый месяц, а то и год.

– Соразмерь свой, – приказал Тан.

Каден снова кивнул и, закрыв глаза, замедлил свое сердцебиение, подгоняя удары под медлительное биение сердца умиала.

– Готово, – сказал он.

– Сумеешь удержать? – впившись в него глазами, спросил Тан.

Каден задумался. Хин учили его управлять пульсом и дыханием. Ему едва исполнилось одиннадцать, когда он двое суток подсчитывал каждый удар сердца. Но всему есть пределы.