И в его глазах, за недовольством и ревностью, звериными отблесками отсвечивает вожделение. Темное и страшноватое. То самое, что сбивает с ног и заставляет голову пустеть, превращаясь в гулкий сосуд, звенящий лишь желанием и страхом.

Я внезапно понимаю, что ему не то, чтоб нравится смотреть, как Лис меня трогает… Нет, тут что-то более серьезное, многослойное, глубинное. Его это… Заводит, вот. Словно он в голове своей прокручивает такие сценарии нашего общего… э-э-э… взаимодействия, что всем вокруг становится жарко.

Я, например, пламенею в буквальном смысле.

Глаза горят, уши горят, губы и щеки — тоже горят.

Это кошмарно: оказавшись в замкнутом пространстве втроем, мы словно заражаемся друг от друга безумной, самой высшей пробы, жесткой похотью, которой невозможно противостоять!

Раньше у меня хоть немного получалось, потому что я не понимала, как это может быть. Не знала, насколько хорошо они могут мне сделать.

Больно, очень больно!

И в то же время, хорошо.

И вот теперь, уже разочек испытав это, мне все сложнее и сложнее избавиться от искушения… Продолжить.

Просто упасть в эту темную, горячую, болезненную бездну, до дна ее изучить, понять, как еще может быть? Ведь, если в самом начале, когда еще толком ничего не было, уже невероятно разнообразные и влекущие ощущения, то что будет потом?

Об этом даже думать страшно.

И притягательно.

Притягательность порока, как писали в Слове Создателя. И остерегали от этого!

Я, отступница, понятно, что меня сразу же принялись искушать в этом греховном мире. И я совсем не смогла с этим искушением бороться…

В машине атмосфера становится невероятно напряженной, Камень сжимает губы и неожиданно, оторвавшись от дороги взглядом, поворачивается ко мне, резко дергает на себя за шею и впивается в губы жадным горячим поцелуем!

Я лишь руками успеваю взмахнуть, словно птица крыльями: нелепо и бессмысленно.

У Лешкиных губ вкус свежести, перемешанный с мятной жвачкой и чуть-чуть табаком. А еще — совершенно умопомрачительный вкус его самого, горячего, сумасшедшего парня, которому плевать на правила этого мира, на то, кто и что подумает… На все. Он свободен в своем безумии.

— За дорогой следи, блять, — хрипит с заднего сиденья Лис, впиваясь болезненно жадным взглядом в мое лицо, едва Лешка, с ругательством, отрывается от меня и снова поворачивается к дороге, резким движением возвращая машину обратно на нашу полосу со встречки.

Я без сил падаю на спинку сижденья, ловлю натертыми губами воздух, перед глазами все плывет от возбуждения и испуга.

— Охуеть… — шепчет мне на ухо неугомонный Лис, снова протягивая пальцы к моей шее, словно не в состоянии удержаться от соблазна, — охуеть… Горячо, малыш… Пиздец, как горячо…

Его слова звучат, как прелюдия, жаркая и бесстыдная.

И я ловлю его вибрации. И не могу ничего с собой поделать. Кроет, как бабочку. Мощно, безумно.

Камень, бросив снова взгляд на мое лицо и пальцы Лиса, уже вовсю ласкающие мою грудь прямо через хлопок рубашки, матерится и нажимает на педаль газа.

Я понимаю со всей очевидностью, что дома у Камня мы не будем разговаривать.

Вообще.

И, помимо предвкушения, грязного, животного, испытываю страх и стыд. Снова.

Мозг вовсю вопит, что надо их остановить, отвлечь… Но как? Как? Если я сама себя отвлечь не в состоянии!

Пальцы Лиса аккуратно расстегивают пуговки рубашки, и я невольно прогибаюсь под этой настойчивой лаской.

Сейчас он расстегнет, коснется обнаженной груди… Ох…

Тело такой волной предвкушения простреливает, что дышать невозможно!

И все же я пытаюсь хоть как-то противостоять той темной волне вожделения, что захлестывает уже с головой.

Облизываю губы и спрашиваю:

— А… Почему ты отдал машину?

Пальцы Лиса тормозят, Камень, который сто процентов еще чуть-чуть — и косоглазие бы себе навсегда заработал, потому что невозможно одновременно смотреть на дорогу и на то, что с моей рубашкой делает Лис, хмыкает язвительно.

И говорит, прежде чем Лис, замерший в ступоре от неожиданного вопроса, приходит в себя:

— Так он же с папашкой поругался, наш папенькин сыночек. И папашка его машинки лишил. Хату-то хоть оставил?

— Вот ты сучара, — рычит Лис раздосадованно, — да похер мне, понятно? Я от него вообще не завишу!

— Не сочиняй, — смеется Камень, — работаешь в его конторе, живешь в его хате, под жопой — его тачка… Нихрена не зависишь, да…

— Да это все мое! — чувствуется, что Лис взбесился не на шутку, даже пальцы от моей груди убрал.

Выдыхаю, торопливо застегиваясь.

Лис, проругавшись, наблюдает за этим с заднего сиденья с нескрываемой досадой. И рычит на Камня злобно:

— Вот нахера начал? Потом нельзя было? Тем более, что я разберусь сам…

— Ага, интересно, как? На что ты способен, мальчик с платиновой ложкой во рту, а? — голос Камня полон язвительности, но не завистливой, а такой, устало-насмешливой, взрослой очень.

Я вспоминаю все слухи, что ходят по универу про Лешку, и думаю, что, наверно, его тон и его поведение имеют под собой серьезные основания.

— Я сам зарабатываю, — бурчит Лис, выдыхая и уже не злясь, — давно уже. И отец не в курсе.

— Это ты так думаешь, — усмехается Камень, — чтобы Бешеный Лис не знал, чем его отпрыск занимается? Нихрена не поверю. А ты, Лисенок, наивняшка, оказывается…

— Ой, завали, — кривится Лис, откидываясь на сиденье и устало глядя в окно.

Только теперь замечаю, насколько он бледный. И на скуле — алеющее пятно ссадины. Утром ее не было. И вряд ли Камень с Лисом успели подраться, пока я была на репетиции…

— Папаша обрадовал? — Камень тоже замечает синяк, усмехается.

Лис кивает безрадостно.

— Рука тяжелая у Бешеного…

— Не называй его так, — говорит Лис, но, впрочем, без особого наезда, — он давно уже не Бешеный.

— Ага… В твоем мире может и так…

Я понимаю, что парни рассуждают о чем-то, мне недоступном, а спрашивать сейчас не стоит, вряд ли расскажут.

И говорю, неожиданно для себя самой, совсем другое.

— Я есть хочу…

61

Пицца невероятно большая, словно колесо у старинной телеги, из тех, что я когда-то в музее видела.

И пахнет умопомрачительно. И столько всего в ней: разные виды колбасы, мяса, помидоры, каперсы, а еще какие-то вкусненькие маринованные штуки, которых я никогда не пробовала раньше.

— Артишоки, мать их, — кривится Лис, отпивая сок из высокого стакана и наблюдая за тем, как я ем, — терпеть не могу!

— Не жри, — тут же реагирует Камень, подкладывая мне второй кусок пиццы в тарелку.

Я беру его и жадно кусаю с самого сочного, самого жирненького угла!