Мы говорили о безразличных вещах, и я ушла к себе. Вот человек… Нет, не будем думать, что он прекрасный – разочарование было бы слишком неприятно. Он признался мне, что будет солдатом.

– Для того, чтобы прославиться, говорю откровенно.

И эта фраза, сказанная из глубины сердца полузастенчиво полусмело, и правдивая, как сама правда, доставила мне огромное удовольствие. Я, может быть, преувеличиваю свои заслуги, но мне кажется, что прежде честолюбие было ему незнакомо. Я помню, как его поразили мои первые слова о честолюбии, и когда я говорила однажды о честолюбии во время рисования, он вдруг встал и начал шагать по комнате, бормоча:

– Нужно что-нибудь сделать, нужно что-нибудь сделать.

2 ноября

Отец придирается ко мне из-за всего. Сто раз мне хочется отправить все к черту.

Только благодаря «историям» отца можно было увезти в Полтаву сегодня вечером. В Дворянском собрании концерт. Мне хотелось ехать, чтобы показать себя, но явились препятствия без конца.

Недостаточно еще того, что он не доставил мне ни малейшего удовольствия, удалил людей, которые могли бы быть мне равными, не обращал внимания на все мои намеки и даже просьбы, касающиеся ничтожного любительского спектакля. Это недостаточно! После трех месяцев ласки, внимания, интереса, который я доставляла, любезности, я встречаю… сильное сопротивление тому, чтобы я ехала в этот противный концерт. И это еще не все: вышла история с моим туалетом. Требовали, чтобы я надела шерстяное платье, костюм для гулянья. Как это все мелко и недостойно разумных существ!

Да и мне вовсе не нужен был отец. Со мной были тетя Надя и дядя Александр, Поль и Паша, которого я увезла из каприза и к моему же великому неудовольствию.

Отец нашел меня слишком красивой, и это вызвало новую историю: он боялся, что я буду слишком отличаться от полтавских дам, и умолял меня на этот раз одеться иначе – он, который просил меня одеться таким образом в Харькове. Последствием этого были – пара митенок, разорванных в клочки, злобные глаза, невыносимое настроение духа и… никакой перемены в туалете.

Мы приехали в середине концерта; я вошла под руку с отцом в видом женщины, которая уверена, что ею будут любоваться. Тетя Надя, Поль и Паша следовали за мной. Я прошла мимо m-me Абаза, не поклонившись ей, и мы сели рядом с ней в первом ряду. Я была у m-lle Дитрих, которая, сделавшись m-me Абаза, не отдала мне визита. Я держалась самоуверенно и не поклонилась ей, несмотря на все ее взгляды. Нас тотчас же все окружили. Все клубные дураки (клуб находится в том же доме) пришли в залу, «чтобы посмотреть».

Концерт скоро кончился, и мы уехали в сопровождении здешних кавалеров.

– Ты поклонилась m-me Абаза? – спросил меня несколько раз отец.

– Нет.

И я произнесла нравоучение, советуя поменьше презирать других и прежде обращать внимания на себя. Я задела его за живое; он вернулся в клуб и пришел сказать мне, что Абаза ссылается на всех слуг гостиницы и уверяет, что на другой же день отдал мне визит с племянницей.

Впрочем, папа сияет: его осыпали комплиментами на мой счет.

4 ноября

Я должна была предвидеть, что отец будет пользоваться всяким удобным случаем, чтобы отомстить жене. Я говорила это себе неопределенно, но я верила в доброту Бога. Maman не виновата, с таким человеком жить нельзя. Он вдруг обнаружился, и теперь я могу судить.

С утра идет снег, земля вся белая, деревья покрыты инеем, что вечером образует прелестные, неопределенные оттенки. Хотелось бы погрузиться в этот сероватый туман леса; он кажется другим миром. Однако тихое колыхание кареты, чудесный запах первого снега, неопределенность, вечер – все эти успокоительные силы ничуть не уменьшили моего негодования при воспоминании об А. – воспоминании, которое преследует меня, преследует, как дикого зверя, не давая мне ни минуты покоя.

Как только мы приехали в деревню и вошли в гостиную, отец начал делать неприятные намеки, но, видя, что я молчу, воскликнул:

– Твоя мать говорит, что я кончу жизнь у нее в деревне! Никогда!

Ответить значило бы сейчас уехать. «Еще одна жертва, – думала я, – и по крайней мере я все сделала и не буду себя обвинять. Я сидела и не сказала ни слова; но я долго буду помнить эту минуту – вся кровь во мне остановилась, и сердце, на секунду переставшее биться, потом забилось, как птица в предсмертных судорогах.

Я села за стол, все еще молча и с решительным видом. Отец понял свою ошибку и начал находить все дурным, бранить прислугу, чтобы потом оправдаться раздражением.

Вдруг он сел на край моего кресла и обнял меня. Я тотчас же освободилась из его объятий.

– О, нет, – сказала я твердым голосом, в котором на этот раз не слышно было слез, – я не хочу сидеть рядом с тобой.

– Да нет, нет!

Он старался обратить все в шутку.

– Мне следовало бы сердиться! – прибавил он.

– Да я не сержусь…

7 ноября

Я разбила зеркало! Смерть или большое несчастье. Это поверье бросает меня в холод, а если взглянуть в окно, становится еще холоднее: все бело, светло-серое небо. Я давно не видала такой картины.

Поль, со свойственной молодости жаждой показать новым лицам новое для них, велел заложить маленькие санки и с торжествующим видом повез меня гулять. Эти сани недостойны своего названия: это просто несколько сколоченных жердей – внутри набросано сено, и все покрыто ковром. Лошадь, находившаяся совсем близко от нас, бросала нам снег в лицо, в рукава, в мои туфли, в глаза. Снежная пыль покрыла мою кружевную косынку на голове, собиралась в ее складках и замерзала.

– Вы сказали, чтобы я ехал за границу в одно время с вами, – вдруг сказал Паша.

– Да, и не из каприза; вы мне оказали бы благодеяние, если бы приехали, и не хотите! Вы ничего не делаете для меня, для кого же будете что-нибудь делать?

– Ведь вы знаете, что я не могу приехать.

– Нет!

– Но вы знаете… Потому что, поехав с вами, я буду продолжать вас видеть, а для меня это будет мучением.

– Почему?

– Потому, что я вас люблю.

– Но вы оказали бы мне такую услугу, если бы согласились приехать!

– Я был бы вам полезен?

– Да.

– Нет, я не могу приехать… Я буду смотреть на вас издалека… И если бы вы знали, – продолжал он тихим и раздирающим душу голосом, – если бы вы