миниатюрному красного дерева письменному столу Кэтрин, написала текст телеграммы своим крупным неустоявшимся почерком. Закончив писать и аккуратно промокнув написанное, она вручила текст Арчеру.

– Как жаль, – сказала она, – что вы с Эллен разминетесь! Ньюленд, – добавила она, обращаясь к матери и тетке, – должен ехать в Вашингтон по какому-то делу о патенте, которое будет рассматривать Верховный суд. Но дядя Ловел завтра вечером вернется, а теперь, когда бабушке настолько лучше, наверно, неправильно было бы просить Ньюленда отказаться от столь важного для фирмы поручения, правда же?

Она замолчала, словно ожидая ответа, и миссис Уэлланд поспешила объявить: «О, конечно же, дорогая! Твоя бабушка и сама ни за что бы этого не желала!»

Выходя из комнаты с телеграммой, он услышал, как теща его, видимо, обращаясь к миссис Ловел Мингот, спросила: «Но зачем ей вдруг понадобилось телеграфировать Эллен Оленска…», и звонкий голос Мэй ей ответил: «Возможно, затем, чтоб лишний раз напомнить ей о ее долге по отношению к мужу».

Дверь парадного закрылась за Арчером, и он поспешил в телеграфное агентство.

Глава 28

– Ол-ол – как это пишется, в конце концов? – раздраженно спросила молодая дама, когда Арчер пододвинул к ней через медный выступ окошечка «Вестерн Юнион» листок с телеграммой жены.

– Оленска – О-лен-ска, – повторил он, забирая обратно листок, чтобы поверх нечетких каракуль Мэй пояснее написать иностранную фамилию.

– Фамилия непривычная для нью-йоркского телеграфа, по крайней мере, в этом районе, – внезапно произнес чей-то голос, и, обернувшись, Арчер увидел рядом с собой Лоренса Лефертса, крутящего жестко нафабренный ус и делающего вид, что в текст телеграммы он не заглядывает.

– Привет, Ньюленд! Так я и думал вас здесь найти. Я только что узнал о том, что у старой миссис Мингот – удар, и шел туда, когда увидел вас на улице и решил вас перехватить. Вы, полагаю, оттуда?

Арчер кивнул и просунул телеграмму под решетку окошечка.

– Плохо дело, а? – продолжал Лефертс. – Если родственникам, как я думаю, телеграфируете. А если уж и графине Оленска в том числе – значит, дело и впрямь никуда!

Арчер сжал зубы: ему дико хотелось крепко вмазать кулаком по этому красивому самодовольному лицу.

– Почему это? – только и спросил он.

Лефертс, славившийся своим умением уклоняться от споров, поднял брови в иронической гримасе, как бы напоминая собеседнику о девице в окошечке. Показать свое раздражение на людях, в общественном месте – это ж вопиющее нарушение «приличий» – говорил его взгляд.

В этот момент правила приличия Арчера заботили меньше всего, но желание оскорбить Лоренса Лефертса физическим действием оказалось мимолетным. Обсуждать Эллен Оленска при таких обстоятельствах с ним и по его подначке было немыслимо. Арчер заплатил за телеграмму, оба молодых джентльмена вышли на улицу, и он, взяв себя в руки, как ни в чем не бывало, сказал: «Миссис Мингот гораздо лучше. Доктор на ее счет не выражает ни малейшего беспокойства», и Лефертс, после пространных изъявлений своей радости и облегчения, осведомился, слышал ли он новые ужасные известия о Бофорте…

В тот день сообщение о банкротстве Бофорта было во всех газетах. Оно затмило даже заметку об ударе, случившемся с миссис Мэнсон Мингот, но только немногие, слышавшие о странной связи между этими двумя событиями, могли усмотреть причину болезни Кэтрин в чем-то ином, кроме возраста и избытка жира.

История бесчестия Бофорта словно темным облаком накрыла Нью-Йорк. Как сказал мистер Леттерблер, худшей истории не было ни на его памяти, ни на памяти далекого его предка, давшего свое имя фирме. Банк продолжал принимать деньги в течение всего дня, когда крах был уже неминуем, а поскольку клиенты принадлежали к кланам, так или иначе сосредоточившим у себя власть, двуличие Бофорта выглядело вдвойне циничным. Если б миссис Бофорт не посчитала, что подобные «неприятности» (ее слово) являются испытанием на истинность дружбы, то сочувствие ей могло бы умерить общее негодование против ее мужа. Но она повела себя так, как она себя повела, и – особенно после того, как стало известно о ее вечернем посещении миссис Мэнсон Мингот, – общество обвинило ее в цинизме, превосходящем цинизм ее мужа, при этом ей даже не могла послужить извинением, а ее хулителям – лишним поводом к злорадству – ссылка на ее «чужеземность», иностранность.

Конечно, тут несколько утешал (тех, чьим деньгам ничто не грозило) факт бывшей чужеземности ее мужа, но если женщина из семейства южнокаролинских Далласов смотрит на ситуацию так же, как и ее муж, и бойко рассуждает о том, что вскоре он «опять встанет на ноги», то спорить вообще бессмысленно и остается только принять к сведению это ужасное доказательство нерасторжимости брачных уз. Обществу надлежит продолжать жить, обходясь без Бофортов, это окончательно ясно всем, кроме незадачливых отщепенцев и жертв катастроф, таких, как Медора Мэнсон, или бедная мисс Ланнинг, или некоторые другие заблудшие из хороших семейств дамы, которые, если б послушали в свое время мистера Генри Вандерлидена…

– Самое лучшее, что могут сделать Бофорты, – сказала миссис Арчер, подводя итоги дискуссии тоном доктора, объявляющего диагноз и назначающего курс лечения, – это удалиться в Регинину усадебку в Северной Каролине. Бофорт всегда держал конюшню скаковых лошадей, разводил рысаков. Смею думать, что он обладает всеми качествами удачливого барышника.

Все с ней согласились, но никто не снизошел до того, чтоб поинтересоваться тем, что собираются предпринять Бофорты на самом деле.

На следующий день миссис Мэнсон Мингот стало гораздо лучше, и она обрела голос, достаточный для того, чтоб распорядиться больше никогда не упоминать при ней фамилии Бофорт, и спросила – при появлении доктора Бенкомба, – с чего это ее родные подняли такую шумиху вокруг ее здоровья.

«А если в моем возрасте все-таки есть по вечерам салат из курицы, что будет?» – допытывалась она у доктора, когда тот, воспользовавшись случаем, несколько скорректировал ее диету, после чего удар превратился в острое расстройство пищеварения. Но вопреки решительности ее тона, былое отношение к жизни у престарелой Кэтрин восстановилось не полностью. Возрастающие с годами холодность и отчужденность не мешали ее любопытству относительно людей, хотя и притупили ее и без того не слишком горячее сочувствие им в их бедах, поэтому катастрофу Бофортов она, как оказалось, с легкостью вычеркнула из памяти. Однако, погруженная в симптомы собственной болезни, она впервые стала проявлять какой-то сентиментальный интерес к некоторым из членов семейства, к которым ранее питала лишь презрительное безразличие.

Особого ее внимания удостоился мистер Уэлланд. Ранее его из всех ее зятьев она игнорировала наиболее последовательно, и все старания его жены представить его как «сильную личность», отмеченную интеллектуальными способностями (если б только он захотел их в полной мере применить), бывали встречены лишь ироническим хмыканьем. Но теперь как заслуженный больной и ипохондрик