В нескладном костюме и начищенных ботинках он пробирался к трибуне, словно к шлюхе в баре, но вопросы задавал голосом священника. Было неважно, что они сейчас думают, потому что он знал, что подзащитный невиновен, и в конце концов присяжные тоже начинали так думать.

Ее отец мог заставить кого угодно думать, что он вас понимает, хоть и делал практически невозможное. Он каким-то образом убедил себя, что при некоторых обстоятельствах можно сделать что угодно.

Однажды вскорости после их знакомства Джордж сводил ее на Гудзон. В то утро он был в рабочей одежде, но выглядел неплохо в зеленом маленьком «фиате». Они поехали с откинутым верхом, и он сунул руку ей между ног.

– Как птичье гнездо, – сказал он, хватая ее за волосы.

Они поехали в «Олану», походили по комнатам и по территории, и он показал роскошный вид, который прославил Фредерик Черч[86].

На обед он повел ее в мексиканский ресторан, где никто не говорил по-английски. Они пили сангрию и говорили об искусстве, и она притворялась, что ничего не знает. Ему нравилось быть знающим, специалистом. Она не стала упоминать коллекцию своей матери, где были работы Пикассо, Брака и Шагала, потому что это только бы все запутало. И не стала говорить о доме ценой в четыре миллиона долларов, который отец только что купил для своей новой девушки Порции. И о своих собственных деньгах, и о том, что достаточно телефонного звонка – и она получит все, что пожелает. Она ничего из этого не рассказывала Джорджу, потому что знала, кто он такой. Мать научила ее разбираться в людях. «Это для твоей же безопасности, – сказала она. – Потому что у тебя столько всего есть».

У Джорджа, как бы выразился ее отец, меню было ограничено. Как и большинство людей, включая ее саму, он был продуктом воспитания. Он хотел держать ее в плену. Он не знал о настоящих деньгах, о том, что разбогатеть может кто угодно.

После еды они пошли по Уоррен-стрит, разглядывая антиквариат. Он разбирался в мебели. Они зашли в магазин с громоздкими старыми буфетами, шкафами и целыми комнатами стульев.

– Это вот «чиппендейл»[87], – сказал он, – и отличного качества. А это «федерал»[88].

Он объяснил, что вот тот стул – с сиденьем в форме ромба, чтобы военные могли садиться, не снимая оружия. Рассказал, что каждые школьные каникулы работал в родительском мебельном магазине и что отец заставлял его изучать антиквариат, хотя сам продавал новое и по большей части фабричного изготовления. Он полировал мебель и ненавидел это занятие. Отец не переносил, что покупатели всё трогают, и держал специальное средство, чтобы убирать отпечатки пальцев.

По дороге назад в Чозен он заговорил о жене, о возможном разводе, о том, что она заберет ребенка. «Только через мой труп» – так он выразился: конечно, клише, но по делу. Звучало-то все равно жутко.

И это еще не всё. Например, то, как он говорил о других преподавателях и посмеивался над начальником. Он был склонен к конкуренции. Хоть и был умнее остальных. Было ясно, что ему все равно. Он мог быть безжалостен.

Потом они во что-то врезались, и «фиат» вынесло на край дороги. Они вышли. Это был олень, еще живой. Машина не пострадала, но на капоте и лобовом стекле была кровь. Олень издавал ужасные звуки.

Джордж стоял над ним и смотрел. Олень все дергал головой, нервно глядя на него распахнутыми испуганными глазами.

– Что нам делать, Джордж? Ему больно.

Но он, казалось, не слышал ее.

– Джордж!

Тогда он посмотрел на нее, лицо было лишено эмоций. И он пнул голову животного, потом еще и еще, а она все кричала и кричала, чтобы он прекратил, пожалуйста, прекратил.

А потом стало тихо. Его ботинок и брючина были в крови.

– Садись в машину, – сказал он.

С минуту они просто сидели, глядя, как «дворники» моют стекло. Потом он выехал на дорогу.

Через некоторое время они подъехали к заправке, где он выкинул ботинки в бак и достал толстый рулон бумажных полотенец из держателя.

– Иди намочи, – велел он.

Ей пришлось брать ключ. В комнате было грязно и воняло мочой. Кто-то написал на зеркале похабщину. Она посмотрела сквозь кособокие буквы на свое отражение – бледная, бескровная, словно ее чего-то лишили.

– Вытри, – приказал он, показывая на капот.

Она оттирала кровь, а он стоял у нее над душой. Она подумала, что, наверно, так командовал его отец – «почисти то, вытри это», и что интересно, как при этом чувствовал себя Джордж.

Она выкинула грязные полотенца, потом заметила, что руки у нее в крови.

– Садись в машину, – сказал он.

– Просто дай мне помыть…

Но он схватил ее за руку.

– Мне нужно домой, – отрезал он. – Меня ждет семья.

4

Посередине семестра он свозил студентов в Музей современного искусства в Нью-Йорке. Зайдя в автобус, он с удивлением заметил Джастин.

– Второй сопровождающий не смог, – сказала она. – Флойд попросил меня помочь.

К его облегчению, она сидела с кем-то из студентов, а он – один. Когда они застряли в пробке, он стал смотреть вниз на автомобилистов.

В музее он смог оторваться от нее и с торжествующим видом бродил один по ярко освещенным галереям. Они вместе поднялись на четвертый этаж, где экспонировался Сай Твомбли[89].

– Думаю, это просто блестяще, – сказала она.

– Он живет в Риме.

– Как он работает карандашом – одна линия может стать чем угодно.

В ее устах это прозвучало зловеще. Она на миг исчезла и потом появилась перед «Голосом» Барнетта Ньюмана[90] – большим белым квадратом, с его знаменитой «молнией» с краю.

– Круто, – сказала она. – Мне правда нравится.

Он посмотрел с безразличием. Это не такая картина, которая может нравиться или не нравиться – подобные категории не всегда уместны, особенно когда речь идет об эстетике. Комната казалась слишком светлой, углы буквально пульсировали. Свет ослеплял. У него разболелась голова.

Она стояла, уперев руки в бедра, покачивая головой.

– Мне нравится, что оно как будто ничего не требует, – сказала она наконец. – Оно просто есть – вот и всё.

Он что-то пробурчал в ответ.

– Уже поздно, Джастин. Наверно, пора их собирать.

Когда они выходили из музея, проталкиваясь через толпу в вестибюле, кто-то тронул его за плечо и назвал