Однако Бунин продолжает верить в Россию и предсказывает ей в будущем «сильную религиозность», «крах социализма и увлечение индивидуализмом»534.

Бунин замечает, что все подлинно глубокие умы в европейской и русской истории слыли за «реакционеров», то есть не верили в возможность революционным путем добиться радикальных перемен к лучшему. Революционность, по его мнению, свойственна обычно либо незрелой молодости, либо умам весьма поверхностным. Живая жизнь не выносит своеволия нетерпеливого человека, и всякий новый «революционный порядок» обычно оказывается безжизненным и искусственным. Чем больше Бунин наблюдает революцию, тем больше убеждается, что «революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя»535. Причем новые хозяева во многих отношениях оказываются хуже старых: они невежественнее, наглее и бессердечнее. Бунин с особым интересом наблюдал тех, кого он называет новой «красной аристократией» (позже, в эмиграции, он написал несколько рассказов – «Красный генерал»536, «Товарищ Дозорный» – в которых обрисовывает тот тип людей, который «реализовался» во время революции, взяв реванш над жизнью). Об этих новых хозяевах даже в советских газетах можно было прочесть такое: «Среди комиссаров взяточничество, поборы, пьянство, нарушение на каждом шагу всех основ права… Советские работники выигрывают и проигрывают в карты тысячи…»537. Бунин зарисовывает «типажи» этого «нового класса»: «Бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами»538. «Комиссар по театральному делу выбрит, сыт, – по всему видно, что сыт, – и одет в чудесное английское пальто»539 (это при всеобщем голоде и нищете). В университете командует профессорами студент-комиссар Малич, «разговаривая с профессорами, стучит на них кулаком по столу, кладет ноги на стол…». «Комиссар политехнического института (тоже студент) постоянно с заряженным револьвером в руке»540. (Снова и надолго в борьбе «отцов и детей» победили «дети». Инфантилизм в стиле мышления и подходе к проблемам до сего дня остается характерной чертой советской системы.)

А вот нравы «красной аристократии»: именины у коменданта Одессы Домбровского, «много гостей из чрезвычайки <…>, шла стрельба, драка»541. Женится милиционер, «венчаться поехал в карете. Для пира привезли 40 бутылок вина, а вино еще месяца два тому назад стоило за бутылку рублей 25. Сколько же оно стоит теперь?..»542 (и это в то время, как население голодает. – Ю. М.)

Отталкивание от всего этого у Бунина, как мы уже заметили, эстетическое: он испытывает почти физическую брезгливость. Его возмущают не только сами расстрелы, а и то, что пристреливают в затылок «над клозетной чашкой»543. Такое же омерзение, как и «красная аристократия», вызывает у него и революционная толпа. «На бульваре стоят кучками. Я подходил то к одной, то к другой. И везде одно и то же: "вешать, резать". Два года я слушаю, и всё только злоба, низость, бессмыслица, ни разу не слышал я доброго слова, к какой бы кучке я ни подходил, с кем бы из простого народа ни заговаривал»544. «Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские (Азия! – Ю. М.), у мужчин, все как на подбор, преступные»545. «Главное – распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает "шевелюр"»546. Даже часовые у учреждений на улице сидят «в креслах в самых изломанных позах»547, играют затворами винтовок. Быть может, именно эта распущенность и вызывающая праздность делают эту толпу особенно отвратительной. Отбросив основное свое жизненное дело – свою работу, эти простолюдины утратили и собственное достоинство. «Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду»548. Как только появился впервые «министр труда», так сразу «вся Россия бросила работать»549. Русское отвращение к труду (о котором столько писал Бунин до революции) соединилось с марксистской утопией «освобождения от проклятия труда».

Однако освобождение от этого проклятия революционеры признавали лишь для самих себя, для «буржуазии» же – вводят «трудовую повинность»: профессоров, писателей, ученых гоняют на разгрузку вагонов, на пилку дров, на уборку улиц, заставляют выполнять часто работы ненужные и бессмысленные, просто в виде наказания и для издевательства. (Блок и Бердяев побывали на таких работах; и как тут не вспомнить практику отправки интеллигенции на работу в колхозы, существующую и ныне? Там, где теряется смысл труда, труд действительно становится проклятием.)

Председатель одесского исполкома Фельдман даже «предложил употреблять буржуев вместо лошадей, для перевозки тяжестей. Это встретили бурными аплодисментами»550.

Столь ярко показанное Буниным отвращение к будням и неспособность к нормальной жизни легко и охотно соединились с проповедью «скачка в царство свободы». Метафизическую формулу сделали программой государственной деятельности. Очень интересен разговор солдат, подслушанный Буниным: «А Петербург весь под стеклянным потолком будет… Так что ни снег, ни дождь, ни что…»551. Надо ли удивляться, что принудительный труд стал (и остается до сих пор) характернейшей чертой общества, поставившего себе задачей «освобождение от проклятия труда»?

Охлократия – признак любой революции, ибо революция, всколыхнув общество, поднимает со дна всю муть – авантюристов, преступников, неудачников, маньяков и т. д., с напором которых люди порядочные и стыдливые, разумеется, соперничать не могут. Но в русской революции охлократия приобрела особо заметные черты, из-за ее небывалого характера: русская революция была самой радикальной и самой тотальной в истории. Ее деятели несли с собой «воинствующий материализм» и непоколебимую уверенность в том, что марксизм дает единственно верные «научные» ответы на все вопросы бытия – всё духовное с презрением изгонялось, человек это только частичка класса и продукт среды, все жизненные проблемы банализировались в соответствии с основной тенденцией марксизма объяснять высшее низшим, сложное простым.

Бердяев вспоминает в своей автобиографии: «Революция не щадила творцов духовной культуры, относилась подозрительно и враждебно к духовным ценностям. Любопытно, что когда нужно было зарегистрировать Всероссийский союз писателей, то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд писателя. Союз писателей был зарегистрирован по категории типографских рабочих, что было совершенно нелепо.

Миросозерцание, под символикой которого протекала революция, не только не признавало существование духа и духовной активности, но и рассматривало дух как препятствие для осуществления коммунистического строя, как контрреволюцию»552.

Надо сказать, что большевики своей практикой дали некое опровержение марксизма: идеология оказалась тем «базисом», который определил всё остальное – и экономику общества и его политическую структуру