Короленко, как и Горький, склоняется к бунинскому представлению о русском народе («Вы выкинули самые максималистские лозунги <…>, самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа <…>, для социалистического переворота нужны другие нравы»498. — Курсив Короленко). Но именно на эту незрелость народа ориентировалась большевистская демагогия («Своим лозунгом "грабь награбленное" вы сделали то, что деревенская "грабижка", погубившая огромное количество сельскохозяйственного имущества без всякой пользы для вашего коммунизма, перекинулась и в города…»499).

Неприятие большевистской диктатуры у Короленко, как и у Горького, приобретает в основном характер морального негодования: «Движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам»500. И он, как и Горький, строит самые мрачные прогнозы на будущее (увы, оправдавшиеся с лихвой): «Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет всё то, что мы испытываем теперь»501.

Такой же характер морального негодования носит протест против большевистской диктатуры и у прославленного революционера, отца русского анархизма – Кропоткина: ужаснувшись тому, что Ленин спокойно позволил убить две с половиной тысячи заложников за покушение на него девушки социалистки-революционерки Фанни Каплан (об этом же подвиге тираноубийства мечтала и Марина Цветаева502), Кропоткин, уже погибая от голода, принимается за писание своей последней книги – «Об этике».

У Бунина (как и у Вл. Набокова) отвращение к большевикам носит, пожалуй, не только моральный, но и, так сказать, эстетический характер. В этом проявилось его коренное свойство: видеть в основе трагизма мира не контраст добра и зла, а контраст красоты и уродства.

Свои дневниковые записи 1918–1919 гг. он собрал впоследствии в книге, озаглавленной «Окаянные дни» (десятый том берлинского собрания сочинений)[17].

Сохраняя внешне, на людях, самообладание и бесстрастность «парнасца» и академика, Бунин наедине с собой в дневниках изливает со страстной неистовостью всё, что кипит у него в душе. «Я просто погибаю от этой жизни и физически, и душевно. И записываю я, в сущности, черт знает что, что попало, как сумасшедший»503. Но именно эта ненамеренность и случайность придают этим записям достоверность документа, а неумеренность и неистовость выражений даже как бы прибавляют им в наших глазах убедительности. Ибо убедительно всё, что выстрадано, а вовсе не то, что беспристрастно – беспристрастность в суждениях о такой трагедии аморальна. Беспристрастность хороша в естественных науках, а в делах человеческих только подлинная страсть помогает проникнуть в суть. «Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать», – удивляется сам себе Бунин504.

Но самое ценное для нас в этих записях сегодня это конечно то, что Бунин с его чувственным восприятием мира и необыкновенным уменьем передать увиденное, запечатлел навсегда образ России тех дней. «Для большинства даже и до сих пор "народ", "пролетариат" только слова, а для меня это всегда – глаза, рты, звуки голосов, для меня речь на митинге – всё естество произносящего ее»505. Поэтому-то эти записи Бунина дают нам лучше почувствовать, что на самом деле происходило тогда в России, чем тома исторических исследований.

Почти полгода, до конца мая 1918 года, Бунин прожил в Москве под властью большевиков, с каждым днем всё более ощущая, что «дышать с большевиками одним воздухом невозможно»506 и что «старый мир, полный несказанной красоты и прелести уходит в Лету!»507

Его возможности жить полноценной жизнью постепенно сходят на нет. Издательство «Парус», намеревавшееся издать полное собрание его сочинений, в конце 1917 года выпустило лишь один том, после чего издание было остановлено. Вслед за изгнанием Серафимовича из писательского сообщества «Среда» за сотрудничество с большевиками, это сообщество, несмотря на то что большинство его участников было «прогрессивного» направления, лишилось помещения, где оно собиралось уже много лет, несколько собраний прошло на квартире Бунина и в «Юридическом обществе», но вскоре это сообщество вовсе прекратило свое существование (как и другие независимые общества, ассоциации, кружки, союзы и т. п.).

В начале мая были организованы бунинские вечера в Тамбове и Козлове, и эта поездка дала Бунину «подлинное ощущение большевизма, разлившегося по России, ощущение жуткости и бездонности»508.

Бунину удается получить разрешение на выезд из Москвы благодаря ходатайству некоего Фриче, высокопоставленного большевистского чиновника. До революции Бунин, походатайствовав перед московским градоначальником, освободил этого социал-демократа от высылки из Москвы за его революционные брошюрки. Теперь Фриче отблагодарил Бунина. Через Оршу, Минск и Киев Бунин поехал в свободную от большевиков Одессу. Это было самое жуткое изо всех его путешествий по России – он ехал через страну, где уже исчезли все элементарные признаки цивилизованного общества, мимо станций, «залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и песнями, то есть "музыкой революции"!»509 Поезд шел с вооруженной охраной, – на случай нападения на него последних удиравших с фронта «скифов»510.

В Киеве, на Днепре, Бунин наблюдает поразившую его сцену: «На песчаных полях против Подола черно от купающихся <…>. У одной из мелей тихо покачивается в воде, среди гнилой травы, раздувшийся труп в черном костюме. Туловище полулежит навзничь на бережку, нижняя часть тела, уходящая в воду, всё качается – и всё шевелится равномерно выплывающий и спадающий вялый белый бурак в расстегнутых штанах. И закусывающие женщины резко, с хохотом вскрикивают, глядя на него»511.

В Одессе бежавшая от большевиков столичная интеллигенция старается наладить нормальную жизнь: создаются газеты, издательства, кружки, союзы, читаются публичные лекции. Бунин участвует в создании товарищеского книгоиздательства на паях, пишет статьи в газету «Новое слово», участвует в «Средах», которые возобновились в Одессе, так как здесь оказались многие члены этого кружка.

В конце марта 1919 года Одессу захватили большевики, и Бунин наблюдал те кровавые оргии, в которых гибли тысячи лучших людей России. (Затем и эти оргии были превзойдены грандиозными крымскими гекатомбами.)

Бунин не перестает вести свои дневниковые записи. Пишет тайком ночами при свете коптящей керосиновой лампы и прячет написанное под половицу или «воровски засовывает писание в щели карниза»512.

Удивительная наблюдательность Бунина теперь как будто еще более обостряется. Пренебрегая опасностью, он с напряженным вниманием вглядывается в ту великую историческую драму, свидетелем которой довелось быть. Записи его для нас теперь имеют неизмеримую ценность. Валентин Катаев очень интересно пишет о поведении Бунина тех дней: «Почти каждый день, в любую