– Как же мне надоели эти праздники! – невпопад посетовал Жермон, глядя на застывшие тополя. – Если б не они, все было бы ясно.

– Ты имеешь в виду намерения фельдмаршала Бруно? – уточнил Ойген, провожая глазами барахтающуюся в снегу киску. – Мы можем предугадать его действия с большой вероятностью. Кавалерия дриксов очень старательно занимается разведкой, я отнюдь не буду удивлен, если Бруно уже имеет о нас должные сведения.

– Если так, нам остается оставить заслоны и отойти к Шафгазе.

– Разумно, – согласился командор. – Бруно фок Зильбершванфлоссе слишком осторожен, чтобы продолжать зимнее наступление, игнорируя армию фок Варзов, но что он сделает: атакует, укрепится на Хербсте или отойдет?

– Выбор небогат, – рассеянно откликнулся Жермон, щурясь на повисший над острыми верхушками алый диск. – Всерьез воевать или зимовать в открытом поле одинаково противно, а до Аконы им не добраться. Бруно это, надо полагать, видит. Думаю, он вернется к границе и будет ждать весны.

– Это очень похоже на правду, – по физиономии бергера плясали закатные блики, изображая румянец, – но так ли это на самом деле, покажут ближайшие дни. Тебе, мой друг, нужно быть готовым ко всему, и ты готов, о чем я с удовольствием доложу.

Будь на месте Райнштайнера кто-то другой, Жермон бы огрызнулся, но бергер не льстил и не заигрывал. Он пришел к выводу, что генерал Ариго содержит вверенные ему войска в порядке, о чем и собирается сообщить регенту, при особе которого состоит. Очень просто.

– Спасибо, Ойген, – усмехнулся граф Ариго. – Передай герцогу, что мы тут неплохо устроились.

– Непременно, – пообещал барон. – Я очень рад, что ты не успел уехать в столицу. Ты удачно сочетаешь северный холод и южную дерзость, что очень хорошо для войны.

– А уж как я рад, что остался, – подкрутил усы Жермон. – Но Олларии нам не миновать, разве что старший Савиньяк поторопится.

– Это было бы весьма уместно, – улыбнулся, вернее, показал крупные зубы Райнштайнер. – Наша армия будет очень серьезно занята, но надолго оставлять столицу в руках пресловутого Ракана нежелательно. Известия, которые получает регент, настораживают. Казни, грабежи, осквернение могил и храмов не могут привести ни к чему хорошему.

– Да уж, – буркнул Ариго, вспоминая льющуюся воду и позеленевший от времени мрамор. Перед отъездом в Торку его занесло в Старый Парк. Лишенный имени и наследства олух до ночи просидел на краю бассейна, на прощанье высыпав в прозрачную воду все, что было в кошельке. На счастье. – За святого Фабиана и храм Октавии голову отвернуть мало!

– Человек, подобным образом навязывающий себя миру, рискует разбудить очень большие неприятности, – назидательно произнес барон. – Франциск сделал очень много нового, но он не оскорблял старое. Ракан думает, что он лев, но он собака, лающая в горах. Лай может сдвинуть лавину, однако пес слишком глуп, чтобы это понимать. Это будет трудный Излом, Герман. Я очень рад, что не имею никого в этом мире и могу исполнять свой долг, не оглядываясь на свое гнездо.

– Разделяю твою радость, – пробормотал Жермон то ли Ойгену, то ли крепчавшему ветру.

Солнце уже насадило себя на древесные пики и теперь сползало по ним все ниже и ниже, кошачьи жалобы смолкли, только пушистый розовый ковер рассекла неширокая синеватая борозда. Зима на берегах Хербсте не походит ни на зиму в Торке, ни на зиму в Эпинэ, хотя какая в Эпинэ зима? Тающий на лету снег, злые серые дожди да неистовство вырвавшихся из Мон-Нуар ветров. Очумевшие облачные стада задевают верхушки каштанов, ледяные струи шипят закатными тварями, свиваются в водяные вихри, пляшут по раскисшим склонам…

Буря проносится, и вновь тишина и солнце. Яркое, разрывающее свинцовую муть. Несколько дней слепящей синевы – и новая буря мешает рыхлое небо с раскисшей землей. Доберется он когда-нибудь до Эпинэ или так и умрет на севере, как жил?

– Не знаешь, из дома что-нибудь слышно? – Жермон зарекся спрашивать давным-давно, но закат и бергерские откровения сломали старые печати.

– Из дома? – Если б Ойген умел удивляться, можно было подумать, что он удивился. – Мой друг, я тебя не понял.

– Я про Эпинэ, – объяснил Жермон, старательно глядя вдаль. – В конце концов, вся эта заваруха началась именно там.

– Я понимаю, что тебе эта земля не безразлична, – назвал кошку кошкой барон. – О том, что большая часть мятежных дворян ушла за герцогом Эпинэ в Олларию, а губернатор Сабве бежал, ты знаешь. Во главе лояльных Олларам графств, как ты можешь догадаться, стоят граф Валмон и графиня Савиньяк. Дворянство юга начинает шевелиться, весной с мятежом будет покончено. Сейчас все ждут, что сделают кэналлийцы… О, зегнершафферен[6]!

…Изумрудная волна неслась через облачный прорыв от берега к берегу, смывая и золото, и кровь. Достигшее земли солнце стало прозрачно-алым, словно маки на горных склонах, а небо вокруг расцвело нежной весенней зеленью. Тот же манящий, нездешний свет лежал на дальних холмах, на спящей Хербсте, на тучах, что нависали над готовыми к прыжку армиями.

– Оно уходит, – резко бросил Ойген, разбивая весенний сон, – мы должны спешить. Берем снег!

Бергер, встав слева от кошачьего следа, быстрыми точными движениями сгребал зеленый снег в кожаный горский мешок. Жермон сорвал перчатки и бросился направо. Изумрудный холод обвивал руки, мешок наполнялся, а солнце стремительно уплывало за хрустальный горизонт.

– Хватит, – решил Райнштайнер, и они кинулись в дом лодочника, приютившего генерала. Все было готово, оставалось высыпать снег в здоровенную медную миску на привезенные Ойгеном разноцветные камешки, резануть друг друга по запястью и зажечь четыре свечи.

…Они успели, последний огонек вспыхнул за мгновенье до того, как алый солнечный осколок окончательно ушел в землю.

2

Башня казалась древней, как само море, из волн которого ее подняла ныне угасшая сила. Сооружение доживало если не последние дни, то последние годы. Некогда несокрушимое, оно обветшало: по стенам змеились трещины, зубцы раскрошились и осыпались. Башню было жаль, как жаль живое существо, чей срок близится. Так было и с Эгмонтом, и с комендантом Барсовых Врат, имя которого Повелитель Молний запамятовал, и с Жозиной…

Привычно заныло запястье, и Робер принялся растирать больную руку, отгоняя надоедливую боль. Он был совсем один на залитой закатным пламенем верхней площадке. Черно-красные плиты истерлись и растрескались, в бесчисленных выбоинах что-то дрожало – то ли вода, то ли вино, то ли кровь. Эпинэ нагнулся пощупать и отдернул руку. Глаза лгали: камни были сухими и горячими, такими горячими, что занесенный ветром ржавый лист вспыхнул и рассыпался легким пеплом. Раскаленная башня, несущий гарь ветер… Лэйе Астрапэ, отчего же так зябко?

Повелитель Молний огляделся в поисках оставленного плаща – ничего, только обветшавшие зубцы и обман. Эпинэ потер многострадальную