осень, очень подходящий день. Жаль, не выйдет напоследок глянуть на цветущие гранаты или хотя бы на сирень. Старые площади в лиловой и белой пене, они еще будут, и это правильно, потому что они, если угодно, и есть Вечность… Если нет боли, смерть делает нас сентиментальными. Нет ничего глупей предсмертных писем, это ли не доказательство того, что смерть глупа?

Моро тянет морду, тихо, радостно ржет, а вот это он зря. Помолчи, не надо! Нехорошо тебя впутывать в сегодняшнюю смерть, но иначе не выходит. То, что можешь ты, не сможет никто, тут мы парочка хоть куда!

Любопытно, что будет дальше. Обидно смахнуть карты со стола и не увидеть, как их подберут, но как же красиво ты влип! Под такую притчу старик Рафиано четыре договора подпишет, один другого золотее. И подпишет! Но сначала будет война, жаль, уже не твоя.

Отодвинуть засов, отворить ворота, вскочить в седло и не оглядываться. Сзади – туман, впереди – дым, в котором прячется пламя. Дым от пороха белый и мертвый, дерево живое, и горит оно черным.

Черный и белый – два дыма и флаг, которому ты задолжал, а твой последний дом уже далеко. Забавный такой дом… Шесть окон, облетевший виноград, скрипучие ворота, измятая скатерть, женщина без имени – ничего этого больше нет, осталась только дорога, ей по тебе и плакать, а еще лучше – смеяться.

Пыль глушит звон подков, пляшет, закидывает голову, предвещая рассвет, звездный Конь, алой ройей блестит косящий глаз-Каррах, Синиил-копыто пробивает зеленый небесный лед…

Мимо убитых озер в звездах усталыхЕхало четверо конных, утро вставало,Ехало четверо конных, таяли зори,Ай-яй-яй-яй, в звездах усталых…

4

Снег давно растаял, вода была красной от крови, в красном зеркале четырьмя звездами дрожали огоньки свечей. Странно, свечи, когда их зажигали, казались одинаковыми, а горели по-разному. От той, что стояла перед Ойгеном, осталась половина, а стоящая справа почти сгорела.

Жермон покосился на запястье – порез все еще кровоточил. К рассвету граф Ариго окончательно станет бергером и получит талисман для себя и своих потомков, если он ими когда-нибудь обзаведется, что вряд ли. Война не лучшее время для свадеб, чего хорошего, когда тебе смотрят вслед, просят вернуться, плачут…

Черноволосый человек потрепал по шее коня и поднял голову – небо сияло чистой, неимоверной синевой, только вдали маячило облако, странное и одинокое, похожее на птицу с четырьмя головами, да сияли назло солнцу четыре разноцветных звезды.

Черноволосый изогнулся, что-то поймал над самой землей, вскочил на своего вороного и выехал из рощицы. Мориск шел медленно, словно нехотя, а по небу плыла четырехглавая птица.

Всадник не оглядывался, он знал, что его ждет, и Жермон Ариго тоже знал. Его там не было, и он был. Солнечным лучом, рассветной звездой, алым листом, подхваченным над самой землей горячими пальцами, ветром, поднявшим пронизанную светом пыль, летящей в никуда пылинкой.

Темный силуэт медленно исчезал в золотом сиянии, клубились пылинки, их становилось все больше, уходящего затягивало дымом, заметало то ли пеплом, то ли снегом…

Сухой треск, словно кто-то переломил палку, чернота за тусклыми стеклами, человек напротив. Лицо Ойгена, а глаза чужака, глядящего сквозь тебя, сквозь стену, сквозь ночь. Древние, усталые, обреченные.

Кто придумал этот обычай? Бергеры привезли его с собой или переняли в Золотых Землях от тех, кто теперь позабыл сам себя? Зеркало, снег, огонь, камни и кровь. Снег становится водой, кровь людская мешается с кровью земли, а зеркало отдает долги звездам. Как только Ойген все это запомнил? Хотя барон помнит все.

Фитилек зашипел и погас, с неба покатилась желтая звезда, рассыпалась снежной золой, волосы уходящего стали седыми.

– Стой! – крикнул Ариго. – Да стой же!

Полный дыма ветер подхватил крик, понес над замерзающей землей. Всадник не оглянулся. Вороной все так же мерно шагал вперед. Уже не по земле, по облачным клубам. В редких прорывах мелькали серые птичьи крылья, а под ними, становясь все меньше, все игрушечней, плыли крыши, леса, реки…

Жермон снова закричал, ответа не было. Еще две звезды задохнулись в дыму, но солнце светило упрямо и отчаянно. Только бы вспомнить имя всадника, вспомнить и позвать, но лицо, сердце, память резали острые льдинки, дым валил все гуще, из белого становился серым, из серого – иссиня-черным.

– Стой! – Перед глазами метнулась птица, по зрачкам резанул серебряный луч, свой камень он оправит в серебро. – Стой!

Из четырех свечей осталась одна, та, что была ближе всех. Небо за окном отливало синим, синей стала и вода, словно кровь ушла в зеркало, разделившее ветер и камни, миг и вечность.

Догорала свеча, глухо стучало сердце, рвался в дом поднявшийся ветер. Кто-то уходил, чтобы они остались. Они оставались, потому что кто-то уходил.

Конские ноги вязли в тяжелых черных тучах, как в снегу, небо начинало алеть, хотя солнце и не думало садиться. Оно плыло по небу красным огромным сердцем, с которого капала кровь, а дымные облака превращались в тяжелые медленные волны.

– Стой, раздери тебя кошки! Назад! Аэдате маэ лэри!

Всадник все-таки оглянулся. Он был далеко и совсем рядом. Жермон разглядел сжатые темные губы, прилипшую ко лбу прядь, бешеные синие глаза. У смерти синий взгляд, а какой взгляд у жизни?

– Надо брать свой камень левой рукой и вынимать из воды. – Ойген уже не сидел, а стоял, широко расставив ноги. – Этот камень будет нести в себе эту ночь четыреста лет.

Ариго послушно поднялся и одновременно с бергером сунул окровавленную руку в показавшуюся кипятком воду. Пальцы сами сомкнулись на чем-то твердом и круглом. Жермон раскрыл ладонь и увидел полупрозрачный камешек, темно-синий, с чем-то светлым и зубчатым внутри.

– Ты поймал утреннюю звезду, – удовлетворенно объявил бергер, показывая что-то иссиня-зеленое, – а я – морской лед. Это очень удачно.

…Над последним огарком вилась тоненькая дымная струйка. Сквозь выгоревшие занавески светило солнце.

Часть II. «Шут»[8]

Как раз те люди, которые во что бы то ни стало хотят всегда быть правыми, чаще всего бывают неправы.

Франсуа де Ларошфуко

Глава 1. Талигойя. Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 6-й день Зимних Скал

1

Врач зудел обнаглевшим шмелем, закатывал глаза и путался под ногами, но Робер все равно дошел до окна и тут же рухнул в кстати подвернувшееся кресло.

– Монсеньору следует лечь, – возрадовался «шмель». – Я немедленно пришлю монсеньору тинктуру, составленную из…

– Что мне следует, я как-нибудь разберусь! – рявкнул Иноходец. Лекарь делал свое дело, и делал неплохо, но благородный пациент испытывал жгучее желание запустить в надоеду чем-нибудь тяжелым. Сдерживаясь из последних сил, Робер отвернулся от милосердно-укоризненной рожи и тут же нарвался на собачий взгляд Сэц-Арижа.

– Жильбер, найди мне капитана, тьфу ты, генерала Карваля, – велел Эпинэ, прикрывая глаза ладонями, за что и поплатился: врач