— Налей мне еще выпить.

Билл повиновался. — Тебе лучше придумать что-нибудь получше, Майкл. Разве ты не видишь, что майор Блэскин расстроен?

— Я скажу вам, что мы будем делать, — сказал я, — и это окончательное решение. Я напишу дерьмовый роман, Билл напишет «Кровь Сидни», а вы сможете приступить к написанию подходящего романа для вашего нового издателя — как только напишете лекцию. Все, что мне нужно, это дерьмовое название для дерьмового романа.

Блэскин был очень доволен моими предложениями. — Назови это ПАДУФ.

— Тогда я хочу что-нибудь поесть.

Доброе сердце и чувство юмора были фатальны для выживания. Я обещал слишком много. Не знаю, кем нужно быть, чтобы завалить двести страниц мусором. Я не знал, с чего начать, но был слишком горд — и глуп — чтобы спросить совета у Блэскина, для которого такая работа была так же легка, как вдох и выдох. Я мог бы написать историю о Сидни Бладе лучше, но подсунул ее Биллу, который уже делал пометки на обратной стороне упаковки с тортом: — Приятно снова чем-то заняться, Майкл. Ты победитель. Никогда не теряешься в поисках решения.

Внутренне я стонал, но наружно усмехнулся и сказал, что рад помочь. Я надиктовал о своих приключениях с Моггерхэнгером на магнитофон, а Блэскин вложил запись в мягкий конверт для своей секретарши Дженни Поташ. У него уже была пачка материала от Билла, но я не сказал ему (и он не видел, как Билл оторвался от пакета с тортом и подмигнул своим волчьим веком ), что Билл был самым большим лжецом в мире.

Я положил запасную пишущую машинку и коробку бумаги «Кроксли Скрипт» на кухонный стол и сделал пару фальстартов в какой-то сумасшедшей приключенческой истории. Каждый раз, когда я скручивал бумагу в комок и бросал ее Дисмалу, он аккуратно ловил ее челюстями и нес в корзину для мусора.

«Пиши первое, что придет тебе в голову», — сказал я себе. Вот как они все это делают. Это никогда не потерпит неудачи. Итак, я начал печатать и сразу понял, что мне повезло в третий раз — пока я могу продолжать щелкать по клавишам.

«Это правда, конечно, что ты кусаешь руку, которая тебя кормит, но обычно другой руки рядом нет. Лэнгэм сбежал с женой своего лучшего друга, думая, что, поскольку он был его лучшим другом, он не будет злиться на него. В любом случае жена устроила ему  собачью жизнь, делала его существование прямо-таки унылым, так что Лэнгэм думал, что делает другу одолжение. Но когда он увидел, что тот стоит в дверном проеме с коротким пистолетом, направленным в его сторону, Лэнгэм понял, что он, должно быть, ошибался».

Я даже не перечитал то, что напечатал, иначе бы так долго любовался, что работа дальше бы не пошла. Секрет, который пришел ко мне естественным образом, был таков: продолжай, какой бы хлам не выходил из машинки.

«Джон Уимс застал их в любовной страсти на тростниковом коврике коттеджа Тиндербокс».

Я описал каждый предмет в этом месте, указав его цену и историю, форму и цвет, что заняло десять страниц, прежде чем дать читателю (и себе) узнать, собирается ли Уимс-муж убить любовника Лэнгэма или нет. Мне было весело. Они не узнают об этом до конца второй главы, как и я, возможно, даже до середины книги.

Я продолжил, и к полуночи из-под валика машинки вылетело тридцать страниц. Дисмал так воодушевляюще водил глазами за кареткой взад и вперед, что я даже произнес первое предложение второй главы:

«Звук мочи, льющейся в кастрюлю, был похож на звук ее голоса, зовущего его».

Только тогда я остановился. Остальные спали: Блэскин в спальне, а Билл на диване. Дисмал дергал во сне лапами на поролоновом коврике у моих ног. Я взял первую страницу лекции Блэскина:

«Начните с того, что скажите им, что если фантазия истины — это факт, то истина фантазии — это вымысел. Это их достанет. Тогда признайтесь (лучшего слова не подобрать), что я отношусь к роману как к симфонии. Я имею в виду чередование комедии и трагедии, фарса и серьезности. Я стремлюсь к идеальной гармонии из повсеместного хаоса. Континент романа населяет множество людей, но я — Большой Вождь, управляющий их действиями и эмоциями, которые меньшие люди приписывают судьбе. Желая написать роман с серьезным замыслом, в котором, тем не менее, есть места, где можно посмеяться, я отныне буду плести лоскутное одеяло из переплетающихся сюжетов, каждый со своим трагическим или комическим знаком, но все они связаны стремлением героя найти Бога среди руин своей моральной, но слишком человеческой некомпетентности. Боже, помоги мне, разве этого недостаточно? Измените курс, если сможете, не утонув при этом в Семи морях Неопределенности. Я не создан для этого. Я всего лишь писатель.

Я упорствую в написании романов (я рад, что вы спросили меня об этом), потому что я еще не думаю, что «роман» как вид искусства достиг своего апогея. Ни один автор не должен заблудиться в тупике двадцатого века. Я пытаюсь излечиться от привычки думать, что следующий роман будет моим лучшим. Если я буду упорствовать в этом убеждении, то в конце концов, как и многие критики и рецензенты, приду к выводу, что роман мертв — хотя более нелепого утверждения я никогда не слышал. Лучший роман — тот, который вы только что написали.

Английских писателей всегда привлекала демотика. Хотя их ограниченность в этом начинании иногда была очевидна, результат зачастую был средним. Некоторым людям нравится немного демотики, потому что это открывает окно в то, что в противном случае они никогда бы не надеялись понять. Другим это нравится, потому что, слыша это каждый день, оно отражает их собственную жизнь. Некоторым демотика может не нравиться, потому что они видят в тех, кто ее использует, угрозу своему образу жизни. Большинство писателей не могут ее использовать, потому что если бы они это сделали, это звучало бы фальшиво или покровительственно. И еще одна причина в том, что каждый раз, когда я пукаю, у меня болит сердце. Скажем на лекции. Прекрати эту болтовню и заставь их смеяться. Это все, чего они хотят, и кто может их винить?

Это было неудачное начало, но чего можно было ожидать от человека, который чаще лжет, чем пытается выяснить, что он думает? Просматривая стопку бумаг Билла, я был одновременно потрясен и впечатлен. Он прекрасно уловил тон Сиднея Блада, но на некоторых страницах он переплюнул Блада в непристойности и насилии до такой степени, что даже мне пришлось прекратить чтение.