моего мужа играть музыку. Сначала так вышло, что мы решили расходиться в десять часов, поэтому даже если г-ну Гурджиеву захочется остаться дольше, он увидит, что все уходят, и тоже уйдёт. Но позже мы уже не могли так делать. Он сам командовал всем, как раньше.

Очень скоро г-н Гурджиев снова начал настаивать на том, чтобы посетить место аварии. Это было почти мероприятие. Мы наняли машину с водителем, и мы с мужем сопровождали г-на Гурджиева на то роковое место. Это было на перекрёстке у деревушки Шайи, на главной дороге от Парижа в Фонтенбло.

Г-н Гурджиев вышел и исследовал всё вокруг. Он начал выдвигать гипотезы и делать выводы, наконец придя к тому, что казалось единственно возможной версией: он ехал на этом отрезке пути с очень высокой скоростью, поскольку дорога была в хорошем состоянии и ровная, как стрела, когда неожиданно появилась машина, которая выехала со встречной полосы, преградив ему дорогу. Чтобы избежать неминуемого столкновения, он свернул с дороги вправо возле указательного столба на перекрестке, чтобы выехать на траву между деревьями. Здесь перед ним оказалась ещё одна помеха. Машине нужно было преодолеть низкий каменный бордюр. Следовательно, он должен был держать руль очень жёстко. От удара и тряски рулевое колесо треснуло, его деревянное кольцо упало на пол, где его потом и нашли. Руль не разбился до этого момента, поскольку следы, оставленные машиной до преодоления бордюра, были совершенно прямыми.

От того места, где разбился руль, до дерева, где нашли разбитый автомобиль, было совсем недалеко. Все улики указывали, что в течение этих нескольких секунд перед тем как автомобиль врезался в дерево, г-н Гурджиев работал с тормозом, пытаясь маневрировать машиной, удерживая обрубок рулевой колонки через свою шляпу, перед тем как открыть дверь и выпрыгнуть из машины. Его машина была ситроен «dix chevaux», дверь которого закрывалась так плотно, что ему пришлось открыть её очень сильным толчком.

Мы точно не знаем, что случилось после этого. Увидев, что у него сильное кровотечение, он как-то смог достать подушку из машины и лечь на неё, после чего потерял сознание. Когда его нашли, он был покрыт грязью и кровью, и по пятнам на одежде сделали вывод, что он пытался достать из кармана носовой платок.

Другими словами, очевидно, что г-на Гурджиева не было в машине, когда она врезалась в дерево, и что разбитый руль сделал аварию ещё более серьёзной.

Когда г-н Гурджиев стал сильнее и смог с помощью своей жены или одного из нас ходить дольше, он вернулся к идее разжигания костров. Он сказал, чтобы несколько мужчин пошли с нами в парк возле огорода, где росли старые высокие тополя. Нам нужно было срезать их один за другим и сжигать их. Г-ну Гурджиеву, очевидно, очень нравился огонь. Он говорил нам, что получает из него силу. Но поскольку никто из учеников не был профессионалом в рубке деревьев, стволы валились во всех направлениях. Мы никак не могли понять, зачем г-ну Гурджиеву такие большие костры, которые были очень опасными для неопытных людей.

Период выздоровления на самом деле был для всех нас большим испытанием. Странное поведение г-на Гурджиева продолжалось долгое время. Я думаю, что мадам де Зальцман была права, сказав, что хотя авария была настоящей, его продолжающаяся чудаковатость была в основном притворной. Если он выглядел полностью в себе, мы возвращались на наш старый путь, всегда спрашивая его по поводу всего, что нам делать. Во время его болезни мы были сами по себе, и каждое решение зависело от нас. Даже когда мы советовались с докторами, мы были осторожными, чтобы не использовать их советы против нашего инстинктивного чувства, чтобы не нанести вреда.

Постепенно стало очевидно, что хотя его тело было серьёзно повреждено, внутри «Георгиваныча» оставался «Георгиваныч». Его деятельность частично проверяла, насколько мы были способны следовать его Работе без него. Мы чувствовали, что теперь, по крайней мере внутри, он мог делать всё и знал всё, и было нелепо пытаться говорить ему, что делать.

И в то же самое время мы с женой, и жена г-на Гурджиева также, видели, что с его телом не всё хорошо, что он не тот же, каким был прежде, что что-то ещё не вернулось к нему. Даже его зрение ухудшилось. Мы чувствовали, что нам нужно защитить его, хотя мы могли ошибаться. Мы не знали его настоящего состояния. Да и как мы могли узнать?! Но было невозможно позволить ему делать всё то, что делает здоровый человек. Мы чувствовали, что обязаны останавливать его, и пытались сделать это таким образом, чтобы этого никто не заметил, и чтобы он сам не угадал наших намерений, если он на самом деле ещё не совсем поправился.

Мы были не готовы к тому, что случилось потом. 26 августа 1924 года г-н Гурджиев продиктовал мне целую речь, которую он хотел прочесть вечером. Он позвал всех после ужина в гостиную. После первых двух фраз он сказал мне прочесть вслух то, что продиктовал ранее.

Я был очень болен. Сейчас, слава Богу, я чувствую себя лучше, и моё состояние улучшается. Что со мной случилось и как это случилось, я не знаю. Я ничего не помню. Я поехал на место, где всё случилось и представил себе, как это произошло. Не так много людей, которые могут говорить с вами так после такой аварии. В принципе, я должен был умереть, но случайно я остался жив.

Сейчас я здоров, только память моя слаба. Сначала я вообще ничего не помнил, потом память постепенно стала возвращаться. Когда я гулял и говорил с вами в начале, я всё забывал. Именно поэтому, если я всё это время делал что-то неприятное, если я обидел кого-то из вас, я прошу вас меня простить. Только несколько дней назад я начал жить, как прежде. Моя память вернулась, и я могу жить, как прежде, не как животное. Поэтому я повторяю, если я кому-то сказал что-то неприятное, вы должны меня простить. Я также забыл всё, что я делал, и только три или четыре дня назад я начал вспоминать.

Когда я пришёл в себя, моя первая мысль была: «Я умер или нет? Как теперь всё будет? И что делать с Институтом?» Я понял, что я жив, и я решил закрыть Институт по многим причинам.

Во-первых, очень мало людей, которые понимают. Я посвятил всю свою жизнь своей Работе, но