так, чтобы он не пытался инстинктивно её убрать. Я попыталась взять его за руку, но он сжал пальцы в кулак и не шевелил ими. Когда доктор сказал «До свидания», г-н Гурджиев склонил голову. Были и другие моменты, когда он говорил что-то, но это были только моменты, а потом он снова проваливался в сон.

Наконец, на шестой день он открыл глаза. Он позвал свою жену и спросил: «Где я?» Когда в комнату зашёл мой муж, г-н Гурджиев спросил: «Кто здесь?» Когда ему сказали, что это мой муж, он произнёс: «О, позвольте ему войти».

После того, как я поспал после ночного дежурства, я бросился в комнату г-на Гурджиева, чтобы посмотреть, как он, и к моей неожиданной радости, я снова увидел его прежнего, только что проснувшегося, его глаза лучились добротой. Я не мог сдержать себя от счастья…

Я не был нужен прямо сейчас, поэтому я пошёл в столовую позавтракать. После этого я вернулся в его комнату, и был поражён изменениями в лице г-на Гурджиева. Это было лицо ненормального человека. Его внимание привлекла картина Адама Стыки, изображающая арабов, молящихся в пустыне. Его жене пришлось несколько раз изобразить их ритуальные жесты, пока он не успокоился.

И снова, ещё два дня, он спал и спал. Потом – это была среда – в первый раз он начал есть, несомненно, даже с удовольствием. Это были очень мирные дни, но также были и дни, когда он был очень беспокойным.

Он начал просить у нас, очень серьёзным тоном, одну сигарету за другой, говоря, что они ему нужны. Нам нужно было знать, когда это на самом деле было необходимо, и в то же время уберечь его от постоянного курения. Было очень сложно понять, как действовать в каждом случае. Например, однажды г-н Гурджиев сказал мне: «Уберите вторую картину со стены». Но там была только одна картина, которую я убрала. Позже мы поняли, что из-за сотрясения он видел два предмета вместо одного.

Однажды г-н Гурджиев неожиданно сказал, что хочет одеться, и к нашему ужасу, он на самом деле вышел в сад, сопровождаемый кем-то, кто следовал за ним с креслом. Он прошёл возле курятника, где вообще-то никогда не ходил, и сказал нам принести топор, срубить дерево, порубить его на дрова и зажечь костёр. Потом он вернулся в свою комнату.

Казалось, г-н Гурджиев вообще не помнит аварии. Он несколько раз спрашивал нас, что произошло, но каждый раз было понятно, что он представляет себе это по-разному. Когда он спросил меня, где он был перед приездом в Приоре, я сказала ему, что он обедал «У Симоняна», но казалось, что он не помнит даже этого.

Он решил, что хочет увидеть место аварии сам. Он сказал мне: «Давайте возьмём старую машину, поедем вместе и посмотрим, где случилась авария». Я спонтанно ответила: «Г-н Гурджиев, вы не можете вести машину, а я не умею водить». Но он настаивал, и начал сильно возбуждаться, потому что всё ещё был очень болен. Я знала, что если я откажусь, он попросит кого-то другого поехать с ним. Я решила, что будет лучше сказать: «Хорошо, г-н Гурджиев, сначала я только схожу наверх, а потом подадут вашу машину». Я позвала кого-то и попросила подать машину к двери, пока я брала свою шляпу. Когда я вернулась, мужчина стоял возле машины. Я попросила его найти г-на Гурджиева, и сказать ему, что машина возле двери, и я готова. Как только он ушёл, я наклонилась к машине и ножницами, взятыми из своей комнаты, перерезала провод акселератора.

Г-н Гурджиев пришёл, сел на своё место, а я села на своё, мирно, как святая. Он надавил на газ, но ничего не произошло. Он был очень раздражён и спросил: «Что не так? Что такое?» Мужчина, который подавал машину, сказал: «Когда я ехал, всё работало хорошо». Тощая добавила: «Машина несколько недель простояла в гараже. Она отсырела и заржавела. Когда он выезжал из гаража, она работала, но потом поломалась. Мы её отправим в гараж на ремонт, а поедем завтра». Г-н Гурджиев вернулся в свою комнату и забыл про свою идею поехать на место аварии.

Месяцем позже, когда он был вполне в себе, я спросила его: «Вы помните, почему вы не смогли поехать на место аварии, когда в первый раз захотели этого?» Он ответил: «Да, в машине что-то сломалось». Я спросила его, знает ли он, почему машина поломалась, и он ответил, что нет. Я очень спокойно сказал ему, что это я её сломала. Г-н Гурджиев стал красным от злости, как помидор, и сказал: «Только вы могли себе позволить сыграть со мной такую шутку». Но потом за одну секунду он уже с совсем другим лицом сказал: «К счастью, вы осмелились это сделать, потому что теперь я понимаю, что если бы тогда сел за руль, мы оба были бы мертвы».

В те недели сразу же после аварии мы никогда не знали, что ожидать. Однажды г-н Гурджиев пришёл в Дом для занятий. Как только он вошёл, мадам де Зальцман прошептала мне: «Он уже действует». Он сел не на своё обычное место, но прошёл внутрь ограждения и сел на диванную подушку с левой стороны возле фортепиано. Он вызвал нескольких учеников, чтобы они встали на коврики перед ним и показал им новое движение, начинающееся с движений ног: шаги назад, вправо, влево, вперёд, снова назад и так далее в очень сложной комбинации, и когда движение заканчивалось, все возвращались в их исходные позиции.

Для меня было невообразимо думать, что человек не в себе может изобрести столь сложную комбинацию. С другой стороны, я думаю, что даже «нормальный» человек вряд ли будет способен сделать что-то подобное.

Позже, когда г-н Гурджиев стал больше гулять и через несколько дней уже пытался отдавать приказы обо всём, начался настоящий ночной кошмар. Мы чувствовали, что он делает всё от взвинченных нервов, и что его ничто не может остановить. В то же самое время мы понимали, что это может быть вредно для него.

Он начал приходить по вечерам в Дом для занятий. Мы все очень переживали, что это произведёт на него слишком сильное впечатление, но не могли увести его домой. Как всегда, он спрашивал тех, кто вёл движения и показывал позиции: «Жанна, Лили, Нина, над чем работают ученики?» И просил