Тогда как Хрущ таскал из камеры в камеру магнитофон на кассетах, который у него почему-то не забирали. И вечерами заставлял всех слушать блатные песни. А там всё от бутырки до вороваек. И лебедь на пруду мог спорить только таволгой в лесу на лесоповале.

Требование Хруща к Шмыге выдать ему миллионы со временем подутихло по зоне. Убить его так и не убили, пока рядом сидели надёжные люди, да и с охранниками он нет-нет, да ходил на перекур. Но тюрьмы пустели, людей расселяли, переводили с областей и краёв и дальше конвейеру на фронт. И вот настал тот день, когда Хрущ оказался ближе, чем хотелось бы.

Хрущ теперь мог стребовать что угодно лично.

Шмыга уже готовился к следующей тяжёлой ночке в камере на двоих со своим основным врагом, когда третьим к ним вдруг среди бела дня подселили Старкова Тимофея Вольфовича. Он же следующий за ним директор управляющей компании Светлый путь.

На полсотни миллионов Старков за неполный квартал наворовать не успел, конечно, как бы ни старался. По нему подхватились на пару лет раньше. Но оставив без отопления в холода прокуратуру, Тимофей Вольфыч тоже схлопотал немалый срок. И тоже мог считаться вором, а то и вступить в блатные ряды. Благо шоколадки не любил и предпочитал драться, вместо того, чтобы следовать «пути любви».

Но к огромному удивлению Хруща, Старков тоже чурался «чёрной кости». И чисто по-человечески в камере ему был ближе именно Шмыга. Как коллега, с которым можно было обсудить книги. И то, как ловко оба тендера выигрывали, а затем спускали на тормозах, расхищая, а порой просто спиздив всё, что было возможно. А старая инфраструктура и без капремонта ещё пару лет простоит.

Хрущ, который тоже лишился своих людей в камере при переводе, смотрел на это дело с ужасом. Заняв лучшую шконку в камере, он тем не менее, дальше не мог продвинуться ни на шаг. Годы уже не те, чтобы кого-то ломать и кидаться табуретками.

— А чего ты от него толком хочешь-то? — не понимал Вольфыч, который тоже был не пальцем деланный и смотреть на то, как старик буквально душит молодого за горло, требуя крупные суммы, смотреть не собирался. — В карты он с тобой не играл. Долги ты ему придумал. А где соль, Хрущ?

— Я таких душил, душу и душить буду! — настаивал на своём Хрущ. — Я хочу, чтобы ты понимал, как обстоят дела.

— Мало ли что ты там хочешь? — проворчал Старков. — По сути он тебе ничего не должен. Ты доебываешься чисто по беспределу. Он такой же вор, как ты и я. А если это насилие по расчёту, то шоколадки у тебя в руках я не вижу. Так что хотя бы разговаривай по-человечески.

— Я в авторитете!

— У тебя первая ходка, — хмыкнул Старков. — И сидишь ты всего лишь месяц… О каком авторитете ты говоришь?

— А ты видел с кем я сидел?

— Теперь не узнать, пока на прогулку не сходим. А судя по суете, это будет не скоро.

Положение «на хате» накалялось. Растерянный Хрущ покраснел лицом от гнева от такого попрания канонов. Он едва руками не махал с разъяснением «это не по понятиям!», но ничего не мог поделать против двоих.

Возраст не тот.

Тогда он просто забрался на шконку и задёрнул рукотворную шторку, чтобы обдумать план в одиночестве, не видя эти рожи вокруг. Противники объединились. Это минус. Но всё могло измениться на прогулке, где можно подцепить своих людей и всё исправить, объяснив попутно новому «почём фунт лиха».

«Это даже несмотря на то, что объект номер два прописался на хате как надо. Совсем не далёкий человек», — с тоской понимал Хрущ.

Но прогулку неожиданно отменили в связи с новой перетряской штата и переселения подопечных, что теперь больше походило на миграцию оленей к водопою. И до обеда в камеру на двенадцать человек загнали сразу троих, отказавшихся идти на фронт в силу «религиозных убеждений».

Один назвал себя «Старейшина Алагаморов». Двое других были молчаливыми здоровенными лбами, которых он представил, как — Блоб и Джоб. Все трое вообще отказались прописываться, сославшись на то, что Сатана про них и так всё знает. А кто не согласен, будет иметь дело с ним. С их небольшим посредничеством.

Глядя на «быков» из-за шторки, Хрущ уже слова не сказал, когда Алагаморов всецело занял вторые нары у окна, а его религиозные солдаты расположились на соседней шконке, в опасной близости от самого Хруща.

— Беспредел какой-то, — уже скорее вяло бурчал бывший положенец, который совсем недавно жил на малине, в особой камере с преференциями, а теперь ждал своей очереди у сортира и позволял себе обидные реплики лишь по отношению к Шмыге.

— Шмыга, к ноге! — в очередной раз обронил он, едва вымыл руки и присел «на пенёк», когда камеру наполнили наполовину.

Пеньком считались стулья у стола, за которым кому попало в старые времена сидеть не полагалось. А как теперь будет — вообще не ясно.

— Никуда я не пойду! — огрызнулся Антон Сергеевич, не желая отрываться от описания платья распутной дамы, что собралась на бал, где её обязательно «наебалят», судя по обещанию автора ещё в аннотации к роману и развратной обложке. — Надо — сам подойди.

Хрущ оказался в меньшинстве и обедал за столом с края, в одиночестве, когда принесли похлёбку. Ему даже пришлось самому отдавать посуду. А за доступ к общему столу вообще никто не проставлялся. Как никто не возмутился и тому, что Шмыга ест вместе со всеми, от чего Хрущ подскочил от стола, как будто тот был в плесени.

— Беспредел какой-то, — бурчал в кран Хрущ, самостоятельно моя ложку.

В этом мире его должны были уважать, как любого вора. Но один вор в камере сидел не правильный, другой не той ориентации, а группа третьих были слишком модернизированными, чтобы принимать условия старой игры.

— Слава Сатане! — говорил Старейшина Аламагоров перед тем, как начинать трапезу вместо молитвы богу.

— Восславим Сатану, — добавляли его помощники, поедая баланду с полным безразличием, от чего даже баландёр в коридоре округлил глаза.

К вечеру Хрущ уже почти смирился с новой нейтральной ролью для