– Ты рано, – произнёс он с неожиданной грустью.

Позади, за садом, куда ещё не успело заглянуть рассветное солнце, стелился туман, клубились тени, и слышно было их неразборчивые яростные стоны. Они кричали, постоянно кричали. Они не знали покоя. Здесь, в саду, не ведали суеты.

– Я скучала, – Велга прижалась, вдыхая знакомый запах.

Самый родной, самый знакомый. От батюшки пахло яблоками, чернилами, пирогами с луком и чем-то, чего она даже не могла описать.

– Ох, Велга…

Они говорили, но разговор тот терялся в тумане. Велга осознавала, что задавала вопросы один за одним, но не могла и сама понять смысла своих слов, как и не запоминала того, что отвечал отец. Слова растворялись в белом мороке, что затопил сад, и таяли в солнечных лучах.

Облетали белые лепестки. И солнце поднималось всё выше.

В ладонь ткнулся мокрый нос.

– Рыжая! – Велга с удивлением обернулась, и влажный язык лизнул лицо. – Рыжая, ты тоже тут…

Она обхватила морду руками, удержала, чтобы разглядеть, чтобы убедиться: целёхонькая, невредимая. Пушистая, ухоженная. Её любили, холили, лелеяли, она не знала боли. Она ластилась, прижималась. Она не ведала, что человеческая рука способна ударить. Она не помнила, как могут ломать кости, как безжалостно, дико, варварски могут отнять чужую жизнь.

Велга не понимала, отчего лицо её мокрое.

– Не плачь, родная, – попросил смущённо отец.

Он всегда так терялся от женских слёз.

Рыжая тянулась к лицу, слизывала каждую слезинку. Велга зажмурилась. На плечо ей легла тёплая ладонь отца.

– Не буду, – пообещала Велга. – Не буду. Я теперь с вами…

Она обернулась к отцу и утонула в белом тумане. Ветер покачнул яблоню, и та обрушила белое облако лепестков ей на голову.

– Я с вами…

Плечо обожгло. Велга шикнула, прикрыла ладонью ожог, и точно время замедлило бег: на руку опускались серо-рыжие хлопья пепла. Яблоня прямо над ней была охвачена огнём, и искры, яркие, как лисий хвост, взвивались к небу.

Крик застрял в груди. И Велга поползла назад. И вместо шёлковой травы под руки лёг пепел. И там, на другом конце сада, там, где когда-то стоял дом, появился он. И Велга увидела нож в его руках. И огонь за спиной. И смерть. Смерть.

И она больше не желала её.

Ведь на пути в сад её ждал этот человек. И клинок в его руке.

* * *

– Чародей, – хрипло позвал Войчех. – Она мертва.

Тот вскинул голову, оторвавшись от Велги. Только на мгновение взглянул на Белого, чтобы пробормотать:

– Нет. Нет…

Чародей не мог не видеть, как потускнела нить Велги Буривой. Пусть он неспособен был заметить госпожу, которая взяла ту нить в свои руки, пусть никто, кроме Войчеха, поцелованного госпожой ещё при рождении, не мог её увидеть. Но сама смерть пришла за Велгой Буривой. И за ним, за своим верным слугой, Белым Вороном. И она держала их нити в своих ладонях. Ждала.

Его пробила дрожь. Войчех упал на колени рядом с девушкой. Запястье горело огнём, и даже смотреть не стоило: он знал, что госпожа разгневана. Белый нарушил договор, не исполнил заказ. И за это он должен был умереть.

– У меня есть… посмертки, – хрипло проговорил он.

– Что?

В стороне зазвенели бубенцы и монеты. Взмахнув подолом, на песок рядом с ними опустилась женщина. Волосы взъерошены. Подол мокрый.

– Отойди, Змай! – она оттолкнула чародея в сторону, склонилась над Велгой. – Давай, девочка, – она коснулась пальцами её висков.

Взгляд вновь вернулся к госпоже, стоявшей на опушке. Нельзя было обмануть её. Нельзя было предать.

Матушка учила собирать для неё жизни. Одну за другой. Одну за другой.

«Я столько ещё принесу тебе, госпожа, – безмолвно взмолился Войчех. – Только помилуй меня сейчас».

Он допустил ошибку. Он сглупил, доверился Вадзиму, Галке, глупым смертным людям, менявшим свои желания каждую лучину. Но он не желал предать госпожу. Он бы не посмел. Жизнь Войчеха принадлежала ей.

Войчех родился холодным и бездыханным – так рассказывала матушка. Недоношенным младенцем его сбросила какая-то безродная девка, нагулявшая байстрюка от лойтурца. Нагрешила тайно, грязно, бесстыдно и избавилась от плода того греха так же тайно, грязно и позорно. Раньше срока избавилась, нашла ведьму. А матушка пожалела. Решила воспитать его как родного сына. Но даже у матушки не хватало сил, чтобы подарить Войчеху жизнь. И тогда пришла госпожа.

Она не могла подарить жизнь. Но смерть отпустила Белого Ворона, позволила пойти по земле, получить имя, благословила на службу. И Войчех служил верно – до этой самой ночи…

Но этот приказ он выполнять не желал.

– Нет-нет-нет, – пробормотал он и увидел будто бы сквозь туман, как дрожали собственные руки. – Чародейка, – позвал он, но та даже не обратила на него внимания.

Кожа побледнела, а губы посинели. Велга была красивой. И мёртвой, и живой: красивой, манкой, желанной. И нить её жизни удавкой обкрутилась вокруг шеи Войчеха, так плотно, что не было спасения. Даже если оборвать её – нить та только сильнее затянется, задушит.

– Нет-нет-нет… я не могу… Чародейка!

Он схватил Велгу за руку, потянул на себя. И только тогда чародейка заметила его.

– Что ты делаешь? Отпусти её.

Но Белый прижал к себе Велгу крепко. Она была ледяная. С потемневших волос ему на колени стекала вода.

– У меня есть посмертки, – сквозь зубы, едва шевеля языком, проговорил Белый. – Я хочу отдать их ей.

– Что?

– Посмертки. Их собирают чародеи у мёртвых. Не слышала? Это как… отголосок человеческой жизни. Его можно передать другому, чтобы продлить его жизнь. Что, не слышала?

Тёмные большие глаза чародейки сощурились. Она чуть наклонилась, звеня бубенцами на голове.

– Ты не чародей.

Заглянув ей в глаза, он произнёс:

– Но меня научили, как это сделать…

Она не стала спрашивать, откуда у Войчеха посмертки. Она не стала даже гадать, кем должен был быть колдун, чтобы научиться забирать силу умирающего.

Закатав рукава, чародейка взмахнула руками, порождая новую песенку бубенцов. Их звук дробился о морозный воздух и звенел напряжённо. Изо рта чародейки вырвалось облачко пара. И Белый невольно оторвал взгляд от Велги: госпожа подошла ближе. Она стояла неподвижно прямо посреди толпы на берегу. Скренорцы обходили её, не замечая. Они разгребали завалы, поднимали повозки, вытаскивали людей, кричали, ругались, пытались перевязать раны, и какой-то мальчишка визжал истошно… а госпожа стояла – белая, неподвижная, и только золотые нити горели в её ладонях.

Матушка говорила, что госпожа владела нитями жизни всех смертных. Потому её и боялись, потому и проклинали. Она решала, кому жить. Она дарила смерть и жизнь. И она уберегла Войчеха