Велга захихикала. Мельця оказалась права. Сложно думать о смерти, когда на твоих глазах растёт новая жизнь.

А ночью снова началась гроза.

Ветер трепал парусину, укрывавшую их от ненастья. Мишка спал беспокойно, шуршал, ворочался, попискивал. Шум заглушал тихий храп Мельци и гулкие голоса скренорцев. Скоро затихли и они. Ничего не осталось, кроме бури.

А Велга не спала, слушала, слышала, как трещали ветви деревьев. И в раскатах грома узнавала голоса. И во вспышках молний, седых, как смерть, видела… они стояли. Там, в воде.

Но не звали. Нянюшка всегда говорила: нельзя с ними ходить. Сорок дней нужно выждать. Сорок дней они могут прийти за тобой, позвать.

Снова вспышка. Они ближе? Там, в воде по колено. Белые рубахи. Белые лица.

Велга не дышала. Сжала пальцами покрывало.

– Кр-р-ра! – раскололось небо, и над бездонным озером раскатился снова гром.

Нянюшка рассказывала, как ушла её сестра. Они тогда ещё девчонками совсем были: нянюшка с сестрой. Умерла у них бабка и стала посещать во сне. Одиноко ей, тоскливо без любимых внученек. Нянюшка наотрез отказалась с ней идти и прямо во сне попрощалась с покойницей. А утром сестра рассказала, что ей снился такой же сон, только она взяла бабушку за руку…

Уже к вечеру сестра слегла с горячкой. Быстро ушла, меньше чем за седмицу.

Нельзя с ними ходить.

Нельзя.

А они стояли, смотрели. Уже ближе, у самой кромки воды.

Они ревели вместе с ветром. Тоскливо, жалобно.

– Почему не справила по нам поминки?

– Почему не отстояла у могилы три ночи?

– Почему не уберегла брата?

– Я же…

Велга закрылась с головой покрывалом, пытаясь заглушить и голоса, и гром, и собственные рыдания.

В груди, где-то под ключицей лежал камень, давил, не давал дышать, и она задыхалась, а буря ревела над головой, пока вдруг пронзительный скрип сосен не затих.

И сладко, как бывает только на рассвете весной, когда солнце вот-вот прорежет серый сумрак, запел соловей.

Велга распахнула глаза, приподняла голову нерешительно, пугливо. На траве, у полога, сидела матушка. Прежде она никогда не позволяла себе сидеть на земле, ведь так не подобает знатным госпожам. Из-под белой рубахи выглядывали босые ноги. Матушка считала, что ноги женщине нужно беречь. Это кметки ходили круглое лето босиком, и ступни у них были грязные, грубые, мозолистые, как и их руки. Родовитой девушке так не годится.

По яркой, сочной траве стелился туман. Он был пушистый, кучерявый, как облака.

– А ты разве…

Договорить она так и не смогла. Слова застыли на губах. Но матушка и без того поняла.

– Да, Велга, я мертва.

– Тогда как?..

Слёзы снова выступили на глаза, и голос стал писклявым. Велга скуксилась и поймала строгий взгляд матери, поспешно взяла себя в руки, присела и выпрямила спину. Во взгляде Осне промелькнуло одобрение.

– Теперь я здесь.

Она поднялась и пошла. Не позвала за собой. Велга взволнованно оглянулась, чтобы проверить, не проснулись ли Мельця и Мишка, но те мирно спали и ничего не слышали.

За пологом скрывался сад. Их сад.

Здесь буря ещё не сорвала цветы с яблонь. Здесь никогда не было огня, горя, смерти. Сад был вечным.

И там, в вечности, её ждали братья. Они стояли на тропе между яблонями так далеко, что было не разглядеть их лиц. Матушка остановилась. Она чуть прикрыла глаза, вдыхая запахи весны.

– Тут так покойно…

– Да, тут хорошо. Поскорее бы созрели яблоки. Так хочется яблок.

Разве мог этот сад измениться? Разве могли опасть вечные цветы?

– Тут тоже наступит осень?

– Ещё не знаю, – грустно улыбнулась матушка.

Со стороны, так далеко, что Велга не разобрала ни слова, послышался голос. Но, кажется, он куда больше значил для матушки. На губах её родилась светлая улыбка. Велга вдруг поняла, что Осне выглядела совсем юной, непохожей на саму себя. И платка на её голове не было.

– Мама, я… Кастусь… прости, мама. Я не смогла. Я ничего не смогла, – она вдруг начала задыхаться.

У Велги были десятки, сотни вопросов. Она хотела столько всего сказать. Она мечтала обнять маму, прижаться к ней, вдохнуть её запах. Но вместо этого спросила:

– А как же я?

– Ох, Велга…

Матушка оглянулась, чуть морща брови.

– Велга, – повторила она со вздохом.

– Мама, мамочка, пожалуйста, – она не выдержала, сорвалась, потянулась, пытаясь схватить её за руку, но загребла только воздух. – Забери меня, мамочка! Забери!

Та смотрела горько, безмолвно.

– Не хочу обратно. Не хочу. Сюда, к вам хочу, пожалуйста. Пожалуйста!

Вспыхнул белый, седой свет.

– Пожалуйста, – вырвался безмолвный крик.

На губах было солоно от слёз. Зубами Велга сжала ниточку оберега на запястье, сжала так сильно, что та порвалась, и браслет упал на лежанку.

Гроза прошла. И сад исчез.

Они стояли там, у самой воды. На берегу Змаева Ока. Посреди ночного леса. Белые. Бледные.

Дождь затих. Слышно стало, как стекали капли по пологу, как сырая напившаяся земля жадно глотала влагу.

Велга вылезла из-под покрывала, ступила босыми ногами на холодную, мокрую землю. Шумящий оберег остался под пологом.

Гроза рокотала где-то вдалеке, перекатывалась над лесом и озёрами на юге, там, где остался Старгород.

У воды её ждали. Их было четверо. В отличие от наряжухи они умели ходить. Но к ней не приближались, стояли в стороне. Молчали. Наблюдали.

Велга подошла сама, остановилась рядом с неподвижной наряжухой. Ветер трепал на чучеле обветшалую понёву. Одежды тех, других, не шевелились. Они свисали белыми саванами до самой воды. Их ступней было не разглядеть.

Но Велге почему-то казалось, что она в безопасности, пока стоит за спиной наряжухи. Та точно служила сторожем на границе. Не пропустит дальше этих – белых, безмолвных, неподвижных.

Как вдруг из-за спины раздалось звонкое, точно перелив ручейка, пение.

Другая – такая же белая – сидела на ветвях старого дуба, нависавшего над берегом. Она качала ногами в воздухе и пела неуловимо знакомую песенку без слов.

Велга попятилась, утопая босыми пятками в мокром песке. Слева забелело лицо наряжухи – теперь госпожа Змаева Ока оказалась прямо перед ней.

Ступни Велги коснулись воды.

Девушки выстроились вокруг. Медленно, чувствуя, как тяжелел от влаги подол, Велга огляделась, заглянула каждой в глаза: в них был покой. И тьма. Бездонная, как озеро.

От них тянуло холодом и влагой. По волосам, в которых запутались водоросли, стекала вода. Их лица были покойны, прекрасны, как бывают прекрасны невинные девы, не познавшие ещё горя.

Их кожа будто светилась изнутри. Лунная, тонкая, сквозь неё проглядывали косточки. И