Идут желтые косогоры за косогорами, местами перебиваемые рядом серых утесов, около которых чернеет инде тощий кустик синдиана, не то темный харуб, приносящий так называемые у нас «цареградские стручки». Колючая, обожженная солнцем, сухая как старое сено трава лепится там и сям по желтому фону гор. Где-то кричит куропатка. Иной раз случается заметить, что целое стадо этих птиц пробежит по ущелью, подпрыгивая по камням, и скроется в ямине. Опять все безжизненно, желто. Солнце палит нестерпимо. Какая-то серенькая линия неизвестных развалин попала под наши блуждающие кругом взоры; может быть, это Модин Маккавейский. Все может быть на земле, Бог ведает сколько раз менявшей с тех пор свой образ.

Вон какая-то черная точка зашевелилась на утесе, там, с полверсты или более от нас, под небесами; точка, не то фигурка, выведенная из-за утеса как китайская тень. Вы всматриваетесь: это фигура длиннаго, сухого человека с винтовкой в руках. Он тоже нас оглядывает; оглядывает всю окрестность и потом пропал за скалами как призрак. Это chevalier d’industrie иудейских гор. Может быть, их тут двое или трое. Они разрешают вопрос: нельзя ли чем поживиться от проходящего, или проезжего? Но близкий кордон баши-бузуков (белый домик с бельведером) и караван разного, пестрого, шумно о чем-то болтающего народа в некотором расстоянии, в горах, мешает их предприятиям. А главное: не то время. Vicus latronum не даром лежит в развалинах. Подул другой ветер по всей стране. Не столько баши-бузуки, такие же разбойники, сколько веяние этого «ветра» заставляет сухопарых рыцарей пустыни блуждать по горам и лишь всматриваться в караваны и в отдельных путников, но не сметь их трогать. Иной спустился, пожалуй, только за тем, чтобы попросить у вас очень мирно, жалким голосом, бакшиш. Впрочем, в Самарии, на горе Гаризин, у меня один такой арабский chevalier d’industrie просил бакшиш не очень мирно. Эта история была мною рассказана...

Желто и грустно. Пестрый караван, о котором мы сейчас сказали, выдвинулся из ущелья и немного оживил картину. Старые ослики, потряхивая ушами, семенят своими тонкими ножками и мерно постукивают в сухую, точно ток убитую дорогу. На них восточные фигуры в чалмах, куртках и шальварах, загорелые и сухощавые, с необыкновенно-живыми глазами. Все это вдруг остановилось у хана, бормочет, привязывает ослов и начинает пить кофе под навесом каких-то рагулек, прикрытых тростником и ветвями синдиана, нарубленными в горах. Они веселы, живы, пьют и, конечно, ни о чем не мечтают. Вот и нам подается чашка, не очень-то чистая, но зато кофей, заключающийся в ней, несомненно лучшего достоинства, и я советую путнику, занесенному в долину Алия, непременно его отведать, не требуя особенной чистоты в сервировке и помня постоянно, что чистота в нашем смысле есть дело на Востоке невозможное, и с этой стороны европейскому человеку нужно там бороться на всяком шагу со своими привычками и побеждать их, чтобы не остаться подчас голодным.

Напившись кофею, пестрая толпа арабов вскочила на своих ослов, и они опять застучали и засеменили своими тонкими ножками по твердой дороге. Пора и нам.

Ущелья и горы покрыты где синдианом и харубом, где маслинами. Мелькнуло несколько арабских деревень. Вот и Абугош, древний Кирьят-Ярим, — владение экс-разбойника, о котором мы упоминали выше. В тихий, хороший вечер (каких в Палестине так много) вы непременно увидите этого экс-разбойника под его возлюбленною шелковицей, влево от дороги. Мало видано таких бравых и могучих стариков, как Абугош. Мало видано и таких величественных шелковиц, как его шелковица, под которою он просидел большую часть жизни, куря кальян и разговаривая с приятелями, такими же экс-разбойниками. Это — шелковица всех шелковиц. Это — славные и почтенные разбойники... экс-разбойники, хотел я сказать. Чрезвычайно-длинные ветви шелковицы подперты множеством жердей, так как иначе они повалились бы на землю. Сущий шатер — и под этим шатром сидит с десяток восточных фигур, дымя кальянами. Прислуга в отдалении, все однакоже под тем же навесом живаго шатра, варит то и дело кофей.

К Абугошу заезжают все путешественники. Он покажет вам кучу европейских визитных карточек, между которыми есть и русские. Говорят, Абугош для своих подданных, — жителей селения его имени, — не перестает быть маленьким султаном в древнем духе и рубит им, под сердитую руку, головы. Иерусалимский паша писал об этом в Константинополь, спрашивая, что ему делать со старым проказником. Абугоша требовали туда для «личного объяснения», а потому послал брата, разумеется, не с пустыми руками, — и тем все кончилось. Паше написали какие-то власть имущие, чтоб он оставил старика в покое; и Абугош по-прежнему принимает гостей под своею шелковицей и, может статься, распоряжается с бритыми башками подданных, как ему придет в его, тоже бритую, голову.

Христианская церковь, средневековой постройки, находящаяся во владениях Абугоша, обращена в кузницу, где вечно, в одном углу, пылает огонь и стучат молотки, приготовляя множество подков, чиня и отбивая медные котлы разных величин и другие тому подобные изделия.

Проехав потом несколько часов по разным скалистым и диким ущелиям, где голым, где покрытым маслинами, — подымаемся на гору очень грустнаго вида. Довольно ровная, каменистая плоскость идет на большое пространство. Не на чем остановить взгляд. Глыбы серых камней, вьющаяся между ними — одна и та же много веков — дорожка, инде разбегающаяся на две и на три такия же дорожки, которые где-нибудь снова соединятся в одну. Вдали неясные холмы: таковы, с этой стороны, окрестности святого града; таковы же оне и с других сторон. И от Мертвого моря, и от Хеврона, и от Найлуза, откуда бы вы не подъезжали к Иерусалиму, везде тот же серый, стесняющий душу вид. Вечная грусть почиет кругом; и кажется невероятным чтобы тут жили, в этом царстве покоя и смерти, и между тем живут и еще как живут!.. Есть дивная точка, привлекающая и оживляющая здесь все: мы к ней приближаемся...

Влево, на краю горизонта, чертится яснее пологий холм, с белым зданием: это Элеонская гора с мечетью — некогда церковью Вознесения. Правее протянулась дымчатая линия каких-то стен; за ними — два, три белые купола; местами — бледная неопределенная зеленца: это Иерусалим!

Вы всматриваетесь жадно в дымчатые линии, ищите того величественного, большого города, который привык рисоваться с давних пор, при этом имени, в ваших детских мечтах. Может ли быть мал город, где совершилось столько событий! Но,