Все это нагородилось и настроилось потом в разные времена. Послушайте греков, самых старых владельцев; послушайте латин, укрепившихся здесь со времени крестоносцев; послушайте армян, которые пробрались сюда разными хитростями и заняли чуть ли не лучшие места; каждая нация расскажет вам по-своему историю этих переделок, и каждая будет по-своему права и невинна. Латины сообщат, что греки подожгли Храм в 1808 году и когда все, кроме главных основных стен и ротонды, рухнуло в огне, захватили часовню, где лежал Годфрид с Балдуином, выбросили из гроба и назвали завоеванный пункт приделом Адама.

Тогда же греки (добавят рассказчики-латины) воссоздали и купол, как хотели, поладив с архитектором-турком, присланным из Константинополя, и провели вверху галлерею, доступную только им одним.

Греки же, если вы их спросите, скажут, что пожар произошел не от них, а от армян, владевших тогда ключами Гроба, что они заперли храм и не пустили никого тушить, дабы все сгорело и можно было впоследствии возобновить здание по-своему, с разными пристройками, что и приведено в исполнение.

Армяне, в свою очередь, выгородят себя очень искусно из всяких обвинений и свалят все частию на греков, частию на латин и турок.

Четвертую, владевшую при Гробе нацию, коптов, никто не спрашивает, да и трудно: на каком языке стали бы вы с ними разговаривать? А если бы, добравшись как-нибудь до средства ко взаимному разумению, вы и решились вступить с ними в объяснения, то они наговорили бы вам того, чего не бывало ни в каких на свете историях!.. В результате, однако, получилось бы все-таки ясное сведение, что этих бедняков постоянно обижали все и оттеснили их алтарь от Гроба Господня назад, к наружной стороне кувуклии, где тотчас увидите жалкую сухую фигуру с темным лицом, молящуюся так, как, может быть, не молятся, или редко молятся, по другую, парадную сторону часовни, богатые владетели святыни...

И вот, храм преобразился. Армяне ли, греки ли, кто бы там ни виноват, только явились везде новые надстройки, окошки, углубления, вопреки всяким законам архитектуры. Случилась, сверх того, еще одна история, вне храма; история истинно необыкновенная, какая может иметь место единственно в теперешнем Иерусалиме и более нигде.

Надо знать, что вследствие разных причин здесь установился с давних пор особый юридический порядок, по которому всякий предмет, движимый и недвижимый — земля, дом, комната в доме, колонна в храме (a la lettre одна колонна в храме), окно, лестница, одна ступень в лестнице, — переходит в полное, законное владение того, кто владел этим предметом, без протеста с чьей-либо стороны, известное число дней, чуть ли не одиннадцать.

На основании такого закона произошло и поминутно происходит множество престранных и пренелепых случаев и сцен. Владения так перепутываются, владетели приходят в такие столкновения, до того заняты мыслию идти в своих завоеваниях далее, что иногда действительно необходимо послать взвод солдат для предупреждения несчастия.

Никакие минеры света, никакие Вобаны, Тотлебены и «обер-кроты» Мельниковы[24] не сравнятся с минерами Иерусалима. Здесь роются друг под друга, удовлетворяясь ничтожными приобретениями, лишь бы только идти вперед. Если, положим, в десять лет, завоевана только ступень лестницы — и то хорошо: в другие десять лет может быть завоевана другая ступень, и так дальше. И если Бог пошлет в каждые десять лет по ступени, — во сто лет будет захвачена целая десятиступенная лестница! То же разумей о колоннах, о нишах и об окнах храма. Нишь за нишью, окно за окном, только неослабно двигайся вперед. А случился пожар: тут можно, при известной ловкости и ладах с турецким правительством, перескочить разом через несколько ступеней, через несколько десятков лет, захватить не одно окно, а целых пять; переделать вчерашнюю армянскую часовню на свою, дав ей новое название.

Тяжело рассказывать такие вещи о христианах — в храме Гроба, где покоился Тот, Кто более всех учил и повелевал нам жить, как братьям. Но что делать: это наша обязанность; это — истина, сама собой выступающая наружу. Все, что мы сейчас сказали и скажем вперед — написано на зданиях Иерусалима и Вифлеема. Не скажи мы — вы прочтете сами.

В числе странных приобретений, какие делались в храмах, на храмах и во дворах, примыкающих к храмам святых городов Палестины, христианами, есть одно (кто этому поверит?) мусульманское; и вот о нем-то мы сбираемся рассказать.

Греки, владевшие искони террасами храмов Воскресения и Гроба Господня, вздумали, назад тому лет, может быть, двадцать, поставить на одной из них, при куполе, небольшую горницу, с отверстием внутрь, дабы скрытно наблюдать за поведением францискан и армян, и всех молящихся у Гроба: не происходит ли там иногда чего-либо такого, что может вредить греческим интересам?

Горница была поставлена, окно пробито, и наблюдения начались.

Мы уже сказали, что храм Гроба затиснут окрестными турецкими домами, которые прилегают к нему кое-где вплоть. К таким домам принадлежал в то время и ныне принадлежит дом почетного турка Абдаллы, румяного, высокаго старика, всегда смеющегося, известного всему городу — а потому, естественно, доброго приятеля монахов. Нельзя монахам, постоянным обывателям Иерусалима, не искать в местных влиятельных лицах мусульманского происхождения. Тут что: тяжба, ссора — влиятельный мусульманин, в роде Абдаллы, может замолвить слово в мижлисе, турецком судилище, где у него рука — сам муфтий, старик, с косым подмигивающим глазом, немного суровый на вид; а в другом случае и деньжонками пособит, на которые в тех странах сделаешь все.

Жили, что называется, душа в душу — греки со своим соседом Абдаллой. Видятся, что ни день, как братья, несмотря на разную веру (это очень часто встретишь на Востоке). К тому же Абдалла, говоря вообще, был довольно почтенный турок, правда, простоватый и необразованный до крайности; но ведь и монахи не славились большой ученостью, и библиотекарь их, в то же время секретарь и фактотум патриаршего наместника, монах, средних лет, бравый и румяный отец Никифор, по-арабски Никефури, с трудом отыскал от вверенной ему библиотеки ключ, когда приехал в Иерусалим, в 1835 году, русский путешественник Норов. Пересмотрев книги, Норов сказал Никифору, что у них есть много редкого и замечательного, между прочим Евангелие, принадлежавшее первому патриарху Иакову. Никифор выслушал это молча, ничего путем не поняв, и затем запер библиотеку вплоть до приезда другого путешественника, Муравьева, и его замечания выслушал также молча — и опять запер библиотеку, и уже с тех пор, кажется, не отворял.

Мысли отца Никифора устремлялись постоянно в другую сторону, и ему было, признаться, не до книг. Кроме сложных поручений