Шрифт:
Закладка:
Он взял себе привычную глазунью с двумя кусками хлеба и жидкого чаю, цветом схожего с продуктами жизнедеятельности юного организма.
— Матвей, иди к нам! — взмахом руки позвала его красавица Ира Окулова, одна из первых женщин-инженеров, окончивших Институт путей сообщения. Ему нравился её весёлый спокойный характер и то, как упорно она умела отстаивать своё мнение.
Ира с аппетитом уплетала пшённую кашу. При виде чая она поморщилась:
— Взял бы лучше морс — сегодня клюквенный.
— Да? Я не знал.
Ира пододвинулась, освобождая ему место рядом с собой:
— У меня в воскресенье именины, приглашаю.
Матвей задержался с ответом. Уловив нерешительность, Ира пальцем прикоснулась к его руке:
— Приходи, я буду очень ждать. Подарка не надо. Ты ведь знаешь, где я живу?
Матвей кивнул:
— Знаю. Я как-то раз заходил к тебе с Кириллом из нашего конструкторского бюро, когда мы собирались на демонстрацию. Помнишь?
Ирины ресницы дрогнули.
— Помню, Матвей. Тогда ещё шёл дождь, вы насквозь промокли, а я никак не могла разжечь керосинку и вскипятить чай. — Ира улыбнулась мечтательной улыбкой.
Матвей знал, что нравится Ире, но не делал шаг навстречу, не желая ни обманывать её, ни запутываться в отношениях самому. Она заглянула ему в глаза:
— Пожалуйста, приходи. Очень тебя прошу.
— Я постараюсь.
Он сознательно не стал давать определённый ответ, оставляя себе лазейку для манёвра. Тем не менее в воскресенье ровно в три часа дня вышел из дому с завёрнутым в вощеную бумагу бруском цветочного мыла в подарок. Мыло он случайно купил два года назад на взлёте НЭПа (новой экономической политики) — аж десять кусков! — и теперь внезапно оказался владельцем дефицитного богатства, потому что при переходе экономики на новые рельсы лёгкая промышленность ушла в глубокое пике, выметая с прилавков товары, ненужные мировой революции.
Тёплый сентябрьский день нежно гладил солнечной ладонью по крышам домов. Матвей любил свой Фонарный переулок с приземистыми домами в три-четыре этажа и куполом Исаакиевского собора в переплетении городских улиц. Мимо Фонарных бань он прошёл до набережной Мойки, свернул на проспект 25 Октября, бывший Невский, и сел на трамвай до улицы Восстания, бывшей Знаменской.
Бывшие, бывшие, бывшие… Бывшая Российская империя, бывший Петербург-Петроград, бывшие улицы, бывшие церкви с пустыми окнами, бывшие особняки, до неузнаваемости переделанные под нужды пролетариата… Да он и сам был бывшим, потому что никак не мог отлепиться от прошлого и начать жить настоящим.
Не торопя встречу с Ирой, он выпил стакан ситро у толстощёкой буфетчицы в подвальчике магазина. На её вздыбленных волосах дрожала гофрированная бумажная наколка. Отсчитывая сдачу, буфетчица вдруг игриво подмигнула, сверкнув золотой фиксой на переднем зубе:
— На свиданье торопишься, гражданин хороший?
Откуда она взяла про свидание? Матвей пожал печами:
— Да я и сам не знаю, куда тороплюсь. Наверное, навстречу судьбе.
* * *
Ира жила на улице Красной Конницы, бывшей Кавалергардской, в бывшем доходном доме Пундика, украшенном лепниной из розочек по фасаду и под эркером причудливой обтекаемой формы. Давным-давно, в студенческие годы, Матвей познакомился с архитектором этого дома Сергеем Гингером — ироничным и весёлым человеком с низким голосом и умным острым взглядом. Где-то он теперь?
Задумавшись, Матвей пропустил вперёд компанию подростков в пионерских галстуках, что маршировали под барабан на груди белоголового мальчика очень серьёзного вида. Даже если эти мальчики пока не замечают красоты города, то во взрослости обязательно вспомнят и пионерский марш, и ленинградский август, и дом с розочками, мимо которого однажды пробежало их детство.
Как-то раз они вдвоём с Верой проезжали по Кавалергардской, и январский мороз покрыл розочки на доме лёгкой серебряной пылью. Именно тогда Вера позволила ему в первый раз поцеловать себя в щёку и сидела румяная, счастливая и смущённая.
Дойдя до Ирининого дома, Матвей остановился и посмотрел на окно третьего этажа. Ему показалось, что шевельнулась и тотчас опустилась белая занавеска, словно человек отпрянул в сторону. Ира ждала. В голове прокрутились пошлые слова поздравления, неловкое молчание и натужные темы для разговоров, когда надо изображать веселье, которого и в помине нет.
Он достал из пачки папиросу, покрутил её в руках, сунул обратно в карман и зашагал в обратном направлении прочь со двора.
Выходной день выманил горожан на улицу, заполоняя тротуары прохожими. У подъезда стайка девушек лузгала семечки, бросая шелуху прямо на тротуар, — немыслимое кощунство до Октябрьского переворота!
Кавалергардская вывела его к небольшому скверу, где сиротливо жались друг к другу несколько тополей. Он сделал несколько шагов по проезду к бывшему Мариинскому институту и вдруг замер от тонкого и жалобного звука флейты. Всплакнув, нота незримо повисла в воздухе, затронула душу и смолкла, словно слуховой мираж. Матвей остановился. Он слышал флейту совершенно отчётливо. Непонятно почему, он заволновался, и, как будто откликнувшись на его просьбу, флейта снова вывела нежный каскад звуков.
«Дудочка крысолова из Гамельна притягательна до сих пор», — подумал он про себя, когда пробирался между поленниц дров во дворе дома. Обогнув помойку с резко-кислым запахом отходов, он протиснулся в щель дровяника и увидел курьершу с пушистыми волосами.
Притулившись на низкой поленнице, она зажала в руке флейту и сосредоточенно читала альбом с нотами, который лежал у неё на коленях. На звук его шагов она подняла глаза:
— Вы? Матвей Степанович? Откуда вы тут?
Удивительно, что она запомнила его имя и отчество. Он пожал плечами:
— Шёл мимо, услышал флейту и решил полюбопытствовать, а тут вы. — Он улыбнулся и почти с обидой сказал: — Почему вы больше к нам не ходите? Я уже три раза заказывал чертежи.
Она наклонила голову к плечу:
— Вы заказывали чертежи из-за меня?
Поскольку он действительно заказывал чертежи из-за неё, то хмыкнул и довольно неискренне отпёрся:
— Нет, что вы. Необходимо было кое-что уточнить в конструкции. — Он поспешил перевести разговор на другое: — А почему вы здесь, среди дров?
— Больше негде. У нас одна тесная комната, а там мама, бабушка и два братишки. Невозможно заниматься, вот я и ухожу.
— И зимой?
— Зимой трудно: пальцы стынут и дыхания не хватает. Но зимой можно подольше остаться в консерватории.
Встав с поленницы, она оказалась рядом, почти сравнявшись с ним ростом. Совсем близко Матвей увидел её глаза — два серых омута с золотистыми искрами в глубине дна. От её близости у него перехватило дыхание, но его голос прозвучал ровно, хотя и чуть скрипуче:
— Я даже не знаю, как вас зовут.
— Надя, Надежда.
Ну, конечно, Надежда! Как же он сам не догадался, что она могла быть только Надеждой, и никак иначе, потому что