И взгляд у него стал очень пристальным. Таким, думаю, смотрели следователи НКВД на тех, кого им приводили на допросы в тридцать седьмом.

– Боже упаси, что ты, я – ярый противник расстрелов, – поспешил я развеять его подозрения. – Убивать вообще нехорошо. Просто всё, что там было, надо оставить за пределами эмоций, пусть историки копаются, рассказывают нам о причинах и следствиях. Всё равно из виноватых, кажется, уже и в живых никого не осталось... А из жертв тем более.

Я слегка слукавил. В своё время я очень удивился, когда узнал, что в восьмидесятые ещё были живы Молотов, Маленков и, кажется, Каганович, которые в репрессиях точно были замараны по самое не балуйся. В принципе, таких бывших сейчас найти ещё было можно – с тридцать седьмого года прошло меньше полувека, а люди иногда живут очень долго. [3]

– Ну если только так подходить... – протянул Врубель. – Хотя, думаю, об этом нужно помнить всегда – слишком черная страница в нашей истории.

Я молча кивнул, задавив в себе слова про «платить и каяться». Эта либеральная мантра всегда стояла у меня поперек горла – ни я, ни мои предки в той вакханалии тридцатых не участвовали точно, ни с какой стороны, платить мне лично было некому, а каяться – не за что. Чего как раз не скажешь о многих либералах, у которых в роду кровавых упырей было великое множество.

Вместо этого я отложил уже найденную фотографию с Бобом и продолжил просмотр. Впрочем, там оставалось немного – вскоре я нашел ещё парочку снимков, и Врубель ничего не сказал про обстоятельства, при которых они были сделаны. Но на одном из этих фото нужная персона была изображена в компании с Аллой – я показал ей, и она смущенно отвела глаза.

– Это было где-то на Патриарших... даже не помню, кто там пел, – пробормотала она.

Врубель принял у неё карточку – но лишь покачал головой.

– Тоже не помню... Пел не Лёшка, это точно... но кто? – он вернул фото мне. – Заберешь их?

– Да, потом верну, – пообещал я. – Спасибо, ты нам очень помог.

– А... А что случилось-то? – спохватился он. – Боб же ещё в армии.

– Это я к его возвращению готовлюсь, – улыбнулся я. – Надо же знать, как он выглядит.

Меня удивило, что он не задал ни одного вопроса о том, что происходит в Москве прямо сейчас. Ну а я эту тему поднимать не захотел.

[1] Егор слишком оптимистичен, хотя технологии передачи изображений на дальние расстояния в СССР использовались, но не частниками. А с факсами было вот так: «В Советский Союз первые факс-машины были «завезены» в 1987 г. По данным Министерства связи СССР, сейчас в нашей стране их насчитывается около 100 штук, и установлены они в ряде министерств и государственных учреждений» (отрывок из статьи в «Аргументах и фактах» от 01.07.1989).

[2] Юрий Трифонов, «Дом на набережной». Книга вышла в 1976-м, 4-серийный фильм снят в 2007-м для НТВ.

[3] Молотов скончался в 1986-м, в 1984-м Черненко даже восстановил его в партии (правда, подпольно, без объявления в печати). Маленков дожил до 1988-го, Каганович умер в 1991-м – эти участники «антипартийной группы» так в партию и не вернулись, Черненко почему-то не стал этого делать, а Горбачеву сразу стало не до них.

Глава 16. Моя паранойя

В этом времени ещё не появилось продолжение проспекта Маршала Жукова до самого МКАДа, Звенигородское шоссе было кривой улочкой без выхода на стратегические магистрали, а Хорошевское – локальной дорогой для жителей того района города, которые обитали вокруг станции метро «Полежаевская». В общем, тут и в далеком будущем навигаторы строили хорошо запутанные маршруты, ну а сейчас нужно было накатать по этим лабиринтам не один день и не одну неделю, чтобы понять логику московских дорожных строителей.

В условиях переворота всё это означало, что военная техника сюда могла заехать только случайно – кажется, даже с Ходынки прямой дороги на «Полежаевскую» не было. Поэтому у метро всё ещё дежурили скромные постовые милиционеры без автоматов, а обычные граждане занимались своими воскресными делами. Правда, день уже клонился к вечеру, и дел у людей оказывалось не так много.