Шрифт:
Закладка:
А рядом уже Трехглазка стояла, смотрела пристально.
— Выбрался, молодец. Что же, я своему слову хозяйка. Ступай себе. Об одном попрошу — кликни старшего кнута, темного, на разговор. Да не бойся, не обижу — и стрелы Яровой при мне больше нет, и гул-гомона…
***
Сперва, как водится, Козьи рожки показались, лентами увитые, а после уже весь лугар открылся, в пенной шапке цветенья.
Вспугнул из травы высокой какую-ту парочку.
Увидел двор постоялый, увидел кнутов — отпустило внутри, разжалось. Стояли братья друг против друга, в воротах, Варда говорил, по обыкновению своему руки на груди скрестив и на бедрах утвердив. Сивый же стоял, голову опустил.
А его самого первой Даренка заприметила. Выронила корзину, завизжала, что стригунок, да на шею бросилась — не забоялась даже, что утопец притащился.
На ее визг прочие оглянулись, и не успел Сумарок ахнуть, как налетели, заобнимали. Степан его по спине колотил, приговаривал веселое, сестрицы округ щебетали, еще кто-то подтянулся…
— Мы уж, Сумарок-паренек, сокрыли, что тебя кнут приветил, не взыщи, — успел шепнуть Степан, прежде чем Варда его из толпы той легко вытянул, повертел перед собой, наскоро руками прошелся.
— После все порядком обскажу, — пообещал Сумарок.
— Добро, — не стал спорить Варда.
— Тебя Трехглазка на слово звала перемолвиться, — помедлив, сказал-таки Сумарок. — Не знаю, к чему ей. Может, повиниться хочет?
Варда хмыкнул, плеча коснулся.
— Что же. Схожу, перемолвлюсь. Негоже девушку ждать заставлять.
Как сказал, так и сделал. Не в обычае у Варды было пустое болтать.
Трехглазка ждала-поджидала его у самой окраины Пестряди.
— Вижу, не потравила тебя стрела Ярова, — сказала на приветствие.
— И тебе не хворать, красавица, — отозвался Варда. — Зачем звала?
Трехглазка на Пестрядь вдаль поглядела.
— Знаешь ли ты об операторах, ведаешь ли о таковых? — спросила наконец.
Покачал Варда головой.
— Не доводилось.
— Старая кровь, Змиева. Молвят, операторы сподобны были кнутами править. Не мормагоны, не вертиго. Много способнее.
Кнут нахмурился.
— Буде таковы в Сирингарии, вычислили бы, вычистили бы.
— Так и не было их, — улыбнулась Трехглазка. — До этих пор. Скажи, спрашивал ли ты чарушу, откуда бы у него, плоди человечьей, цвета сельного, кладенец-сечень?
— Не спрашивал. Коли взял, значит, сил хватило. Он парень способный.
— Это тооочно, — протянула Трехглазка недобро, посмеялась чему-то. — Верные твои слова, кнут. И браслет ему к руке, и орудие древнее, Колец детище.
Варда руки скрестил.
— Вижу, к чему клонишь. Про операторов откуда тебе самой ведомо?
— Яра-Ярочка сказывал, он, сердешный, любил побахвалиться.
— Его словам половина правды.
— И то верно, — неожиданно согласилась Трехглазка. — А все же, остерегись, кнут. Пригляди за чарушей. Не всякого бы Горница лечить взялась. Не всякий бы ее залами вышел. Уж коли мне про Змиеву Кровь известно, то и другие проведать могут. Верно, и во мне Яра что-то углядел опасное для себя, коли изничтожить поспешил…
Варда молчал голову нагнул. Ничего обещать не стал.
— С чарушей я сам решу. С тобой-то что делать, девица?
Усмехнулась Трехглазка, потянулась, руки раскинула.
— Про меня не заботься. Уйду я нонче, да уведу Пестрядь прочь.
— Как уведешь?
— Да чаруша мне случаем открыл, как ей править. Уж разберусь, набралась ума-то. Прощай, кнут. Может, свидимся еще.
— Прощай, девица, — отозвался Варда.
Повернулась Трехглазка, шагнула к Пестряди — охнула, когда ударило между лопатками понизу, вышло из груди жало стрелы огненной. Рванулась, точно рыба с остроги, да куда там — обхватили ее руки сильные, головушку свернули-скрутили, тело белое на траву уложили.
— Прости, девица, — Варда поглядел в мерцающий, третий глазок.
Недреманный, он и сейчас жил.
И все, что видел-помнил — все кнут сам знать хотел.
Сивый сидел, голову уронив. Сумарок, вздохнув, подошел, рядом опустился.
Волновал ветер вишни, пели в купах птицы, трава мягка была, точно постель добрая. Чаруша сам не ведал, как успел стосковаться.
— Не чаял увидеть. Думал — убил тебя, Сумарок, — тяжелым, медленным голосом первым заговорил Сивый.
— Не сразу меня и прихлопнешь. Я что муха, отлежусь да наново гудеть.
Сивый вскинул голову, взглянул в ответ.
— Что если прав Варда, Сумарок? Права Трехглазка? Негоже кнуту с человеком сближаться, дружбы искать.
Сумарок подбородок задрал.
— По своему двору соседей не судят, а как нам быть — нам одним и решать, — молвил твердо. — Сколько раз ты мне на выручку приходил?
— Не покроет то минувшего.
— Я сам к огню полез, что же жаловаться теперь, что жалит тот огонь? Сивый! — Взял за плечи, повернул к себе. — Я знаю, кто ты. Знаю, каков есть. Таким и дорог, стал бы иначе водиться? Ты мне друг самый близкий.
Сивый тяжело сглотнул, отвел глаза.
— И ты мне не чужой. — Едва выговорил. — Прежде не думал, что так отзовется, как тетива лопнула…Не знаешь ты, я прежде не был людям защитником. В Гарь я…
Осекся, прикрыл глаза. Договорил вязко:
— Но если опять подобное случится?
Сумарок призадумался, затем наново воспрял:
— Вот что…вот что, а давай тайное слово измыслим? Как найдет на тебя затмение злое, так я его произнесу — и наоборот?
— Дело. Но какое слово?
Сумарок огляделся.
— А вот, далеко ходить — вишня.
— Вишня? — Кнут фыркнул, волосы со лба откинул. — Слово-то какое глупое…
— Да и мы, Сивый, не большие с тобой разумники.
Тут только усмехнулся кнут.
— А все же, в одном прав Варда. Надо тебе на Тлом. Отдохнуть, сил набраться.
Сивый так по стволу вишневому кулаком хлопнул, что цвет облетел. Но спор не затеял.
— Твоя правда, — молвил упалым голосом.
У Сумарока самого сердце погасло.
Негоже кнуту, злому да веселому, таким быть.
— Слово даю, Сивый, ничего со мной не сделается. Ты меня хорошо учил, да и сам я не беззубый. Возвращайся, всегда тебе рад буду. Любым приму. И про Гарь расскажешь. Сам, если захочешь — других слушать не стану.
Помедлив, обнял крепко на прощание — успокоить да ободрить.
Кнут же вздрогнул, заприметив алую россыпь в волосах, потянулся — лепестки на пальцах остались.
Цвет вишневый.
Цуг
