не признав его детерминацией и работой самосознания. Но критика не могла бы оставаться живой для этой фигуры, если бы она не постигала ее как общую категорию и не вынуждена была бы признать ее силу в своей собственной сфере. Критика имеет дело со своей собственной формой проявления, когда она направляет себя против апологетики, поскольку даже на первых этапах своего развития она еще была втянута в позитивные интересы последней; Штраус, как и Вайс, еще ограничивали свое осуществление критики апологетикой; критика, таким образом, испытала своего врага в себе и после этого опыта и самопознания может тем вернее найти его во всех его тайниках и нанести ему поражение внутри и вне.

Одним из успехов этой борьбы, и немалых, будет окончательное решение того дела, за которое боролся и продолжает бороться против философской критики старый рационализм. Он считает, что биографическое слово и церковный символ могут быть разделены — как половинчато, как непоследовательно! — так, что он отвергает последнее — свободную работу самосознания! — последнее — свободное творчество самосознания! — как абсолютное. Этому служению букве, которое, тем не менее, заканчивается лишь жестокой борьбой абстрактного самосознания с позитивным, этому служению и его следствию, отвратительной борьбе раба с хозяином, положен конец, когда библейское слово признается как детерминированность, работа и откровение самосознания. Рационализм также является апологетикой и будет рассмотрен в качестве таковой в следующих исследованиях.

Старые последователи гегелевской системы несколько возмущены последовательным развитием критики. Но легко показать, что в данном случае последовательность — это правильно и ведет только к совершенной реализации системы. Как это можно выразить по Гегелю, возвышение над библейским словом, продвижение к мысли, к общему и т. д.: достаточно, это, по крайней мере, признается допустимым, даже необходимым. Но это, конечно, не было бы возвышением, которое можно было бы назвать достойным философа, если бы оно происходило непосредственно, т. е. не было бы единым, или если бы оно было скачком, т. е. не происходило с места. Чтобы быть истинным возвышением, оно должно быть опосредовано узнаванием и прояснением оригинала, обосновано внутренней природой самой буквы, а что есть критика, как не это опосредование? Разве критика не ведет к всеобщности самосознания именно через признание в письме, в позитивном плане, детерминированности самосознания?

Надо, — требуют далее, — уверить себя в том, что у человека есть и развиваются мысли «о» письме. Но не остается ли это «о» опять-таки неопосредованным, если оно не оправдывается прохождением через письмо? И возможно ли это прохождение, если не приостановлена детерминированность данного как такового? Но иметь мысли о позитивном невозможно даже в том смысле, что в этом деле позитивное могло бы спокойно существовать само по себе. Оно должно быть каким-то образом приведено в связь со всеобщностью самосознания или мысли, которая имеет о нем мысли; эта связь должна стать сравнением всеобщности самосознания с определенностью данного, но не перестает ли это сравнение быть внешним только тогда, когда данное доказывает себя мыслью и своей определенностью через свою внутреннюю диалектику?

Критика есть, с одной стороны, последний акт определенной философии, которая должна освободиться от позитивной определенности, еще ограничивающей ее истинную всеобщность, — и, следовательно, с другой стороны, условие, без которого она не может подняться до предельной всеобщности самосознания.

Если даже философски образованные люди соизволят указать на смену критических принципов, гипотез и т. п., как будто только этот намек нужен для того, чтобы дело критики с самого начала было признано игрой капризов, то все же следует вспомнить, какая точка зрения сознания с тем же утешением удерживает философию на расстоянии. Критика тоже имеет рациональную цель, тайная сила которой определяет и регулирует ее историческое движение и развитие, как бы внешне оно ни было неуправляемо и сумбурно. К этому «с самого начала стремилась критика, чтобы найти в Евангелиях следы самосознания, и гипотезы, которые она до сих пор вырабатывала, различаются только тем, что они более или менее ограничивают долю самосознания в составе Евангелий, а именно: пусть содержание будет дано больше или меньше, будь то первобытное Евангелие, или предание, или устные сообщения очевидца». В конце развития положительные или таинственные барьеры, которые должны разделять содержание и самосознание, рухнут, и то, что разделено, объединится.

Не исключено, что некоторые все же пропустят рассмотрение внешних свидетельств о раннем происхождении Евангелий. Всему свое время! В конце исследования мы дадим историю Евангелий, то есть те исторические условия, в которых мы пытаемся определить среду, в которой они возникли, и когда мы затем познакомимся с судьбами, которые выпали на долю Евангелий в первые века существования Церкви, мы думаем, что эти свидетельства появятся достаточно скоро, вернее, когда для них найдется место. Действительно, было бы несколько невежливо по отношению к Евангелиям, если бы мы потребовали у них паспорт до того, как познакомимся с ними и узнаем их внутренний характер[4].

Определенная точка зрения, которую все знают, поскольку она наиболее широка, обладает внешним господством и занимает славно прекрасное срединное место между землями, исчерпывает себя в пророчествах о грядущем. О ней постоянно говорят, что наше время напоминает годы перед Реформацией и «принадлежит к тем эпохам, которые через распад и кризис предвосхищают новое творение». Верно, что наше время уже находится под властью новой звезды, которая хочет быть найденной и признанной в своем законе; но «верно и то, что жаль», что с этой точки зрения еще не было выдвинуто ничего, что напоминало бы предвестника нового времени. Апологетическая точка зрения пророчествует только потому, что подозревает свой конец; но она не может творить, а значит, не может и решать.

Но стоит только перепахать почву истории критикой: из борозд появится свежий живой навоз, а старая почва, долго пролежавшая под паром, обретет новое плодородие. Если только критика вновь сделала нас чистыми сердцем, сделала нас свободными и нравственными, то новое уже будет не за горами. Но хотим ли мы большего? Не нужно ли тогда только развивать освобожденное самосознание?

Март 1841 года.

Автор.

Раздел первый. Рождение и детство Иисуса.

§ 1. Происхождение Иисуса от Давида.

После того как более поздние основоположники библейской критики тщетно пытались ответить на вопрос, почему Марк ничего не сообщает о рождении и детстве Иисуса, даже о его давидовом происхождении, полагая, что причину этого «упущения» можно найти в субъективной цели евангелиста и в желаниях его читателей, мы, следуя последним достижениям критики, можем осмелиться указать объективную причину