не воняла. Всё равно, конечно, пованивала, но настроение у меня было хорошее и на запах я внимания не обращал. Телегу вкатил на пригорок, чтобы всё видеть, а колёса подпёр камнями. Подложив под голову новенький спальник, следил за печным отрядом.

В их работе было что-то умиротворяющее. Они действовали слаженно – и юркий Череп, и сосредоточенный Малой, и раскрасневшийся от натуги Сифон, которому поручали носить все тяжести. Сифон орудовал граблями с грацией танка, однако на моей памяти ни разу не ошибся и ничего не запорол, в отличие от Черепа, однажды спалившего себе шевелюру под самые корни.

Оборудованные в «Звере» три печи открывались прямиком елевого борта, а под ними на цепях держалась широкая платформа – она позволяла печникам работать даже на ходу. В движении «Зверя» потряхивало, но печники наловчились держать равновесие, а сейчас, когда «Зверь» стоял, управлялись со всем судвоенной ловкостью и быстротой.

Две печи тужились, переваривая содержимое. Печь посередине недавно остудили, вычистили, а теперь опять раскочегарили и подготовили к очередной кормёжке. У каждой печи был свой щиток с ручными и автоматическими приблудами: рычагами, кнопками, тягомерами, индикаторами дыма и особыми приблудами, чтобы регулировать давление в газо-воздуховодах.

Малой дёрнул один из рычагов. Сегодня моторное отделение «Зверя» молчало, и я с пригорка отчётливо различил, как пыхнул гидравлический привод. Круглая дверь приподнялась, выпуская наружу накопившийся за ней жар. Печники работали в верхонках, в колпаках и в прочей защите, однако от жара привычно отшатнулись. Когда дверь лениво, будто нехотя поднялась до упора и зафиксировалась, печь раззявила раскалённую пасть – стала видна краснокирпичная обмуровка её внутренностей. Вообще печи собирались из толстенных керамических панелей, а изнутри, да, выкладывались огнеупорным кирпичом.

Малой осторожно заглянул внутрь. Проверил газоотводную трубу и форсунки, регулировавшие подачу первичного воздуха. Череп на днях жаловался, что форсунки барахлят, ну то есть не сами форсунки, а отвечавшая за них автоматика. Малой кивнул, показывая, что всё в порядке, и Сифон занялся противнем.

Место на пригорке я выбрал удачное. Сюда с реки задувал прохладный ветер, зато я отлично видел и противень, и чёрные мешки, которые сам же вчера зашнуровал. В мешках лежали привезённые на «Зверь» жабы. Скоро от раздобытых нами хануриков останутся прокалённые кости, а пока тела будут гореть, мельчайший пепел их сожжённой плоти пройдёт через прохудившиеся фильтры и серой взвесью вырвется из дымохода, покроет коричневые борта и белую палубу «Зверя», набьётся нам в уши, ноздри, волосы, и мы опять пойдём к реке отмываться, да только по-настоящему не отмоемся, потому что днём печи работали без отдыха и пеплом нас осыпало непрестанно.

Сифон бросил на противень первого ханурика, затем навалил ещё двух. Больше трёх хануриков в одной печи сжигали редко, лишь в запарочные дни, когда печной отряд работал на износ. Ну да в такие дни мы все убивались по полной. Малой дёрнул следующий рычаг – из платформы, заскрежетав, поднялся складной стол, столешница которого напоминала плоский трезубец, а с ним поднялся и нагруженный мешками противень. Хорошо, на днях Сухой привёз новые мешки. Печники, или шашлычники, как их называл Калибр, недели две экономили и вываливали подгулявшие тела прямиком на противень, а потом драили ухайдоканную платформу и вымачивали мешки в подщелочённой воде. Та ещё радость.

Столешница на перекрещённых ногах поравнялась с зевом печи, и Малой принялся поочерёдно нажимать кнопки. Столешница, дёрнувшись, устремилась внутрь, тремя зубцами протискиваясь между стальными упорами на кирпичном поде печи. Зашла целиком, затем опустилась и оставила противень с хануриками на упорах, а сама, высвободившись, выползла обратно. Когда дверь закрылась, Малой проверил выставленную температуру. Тем временем стол сложился и утонул в платформе. Печь, довольная подачкой, запыхтела.

Пока внутрь ничего не положишь, огня не будет, если только на кирпичах не догорает какая-нибудь не вычищенная Черепом дрянь. В печи всё воспламенялось под струями раскалённого воздуха, а вот сам воздух раскалялся от горелок, работавших на газе. Ну или на солярке, если с газом случались перебои.

Я скурил папиросу до обжигающей губы затяжки. Чинарик сберёг, чтобы распотрошить его с другими чинариками и скрутить в новую папиросу. Между тем Малой дёрнул рычаг, опускавший платформу до земли, чтобы загрузить очередную партию хануриков. Затаскивать их по верёвочной лесенке печники, ясное дело, не собирались.

Череп заметил меня и приветственно махнул рукой. Сифон что-то шепнул ему и заржал во всю мощь своей Сифоновой глотки. Я проследил, как они с Малым волочат мешки на опустившуюся платформу. Заскучав, зевнул и приготовился вздремнуть, когда меня со спины окрикнули.

– Бивень!

Повернув голову, я увидел, что ко мне ковыляет Шпала из топливного отряда.

– Бивень! – тише повторил Шпала. – Тебя Кардан искал.

– А чего искать? Я не прячусь.

– В общем, он на палубе.

– Ладно, разберёмся.

Кардан мог и подождать. Разговоры с ним иногда выходили неприятные, а портить себе настроение я не хотел. Ещё пару минут понаблюдал за печным отрядом, но весь извертелся: а вдруг что-то важное? В конце концов выбрался из телеги и потопал к носовой части «Зверя».

Носом мы назвали забранный стальным намордником перёд «Зверя». Палубой – его крышу. Его зад, где располагались трансмиссионное и моторное отделения, называли кормой. Морскими словечками наш арсенал пополнил Бухта – предшественник Сухого. Бухта пропал, а словечки сохранились. Ну, некоторые из них. Так или иначе, на крышу мы карабкались по вертикальной лестнице, прикреплённой к борту носовой части «Зверя». К ней я и направился.

Вскарабкавшись на палубу, огляделся. Кардана не заметил. Решил, что тот сидит где-нибудь на корме, за торчащими вверх выхлопными трубами, и даже шагнул в их сторону, но передумал. Поразмыслив, пошёл к люку в отделение управления, то есть в кабину механика-водителя, чтобы проведать Сыча и рассказать ему про вчерашнего сержанта.

Сыч не любил остановок. «Зверь» вообще редко останавливался. Обычно не замечал ни овраги, ни топкие луговины, клиновидным намордником подминал остовы горелых машин, таранил скелеты разбомблённых домов, а вот реки преодолевать не научился, поэтому второй день стоял на берегу в ожидании парома. Сыч подскис от безделья и не знал, как убить время. В итоге взялся за уборку, хотя отделение управления и без того было самым чистым на «Звере». Печной пепел наметало через люк, но Сыч умудрялся полностью вымывать кабину. Когда я к нему спустился, он елозил тряпкой по круглым окошкам контрольных приборов.

– Бивень, – осклабился Сыч, и не подумав отвлечься от уборки.

Пока мы с ним болтали, он успел перебрать торчащие из коммутатора провода, продуть всё, что только продувалось в громоздком ящике