Кажется, мы там были уже не в первый раз, я плавала в не очень глубоком прибрежье Днепра, валялась на песке, хватала с веток кисло-сладкую шелковицу, дружила с местными ребятами, про которых писала сентиментальный рассказ.

В июле, когда кончился учебный год в школе, приехала озабоченная Валя. Папа вернулся из очередной командировки и очень жаловался на глаза. Когда она на вокзале (он ее провожал) напомнила ему сходить к врачу, соседка по вагону пожурила: «Нехорошая примета – перед расставанием говорить про болезни», и Валю это тяготило.

В середине июля, когда мы его ждали, папа не приехал. Телефона в доме не было ни в Москве, ни в Крюкове, мама писала письма. От папы пришло разъяснение: «У меня опять разболелась нога, и я лег в больницу» (у него был жестокий тромбофлебит заядлого курильщика).

Валя была в некоем недоумении: жаловался на глаза, а в больнице с ногой, зато мама успокоилась: с ногой – это рутина. В течение пары недель от папы регулярно приходили успокаивающие оптимистические письма, пока 7-го августа вдруг не пришла телеграмма от маминой сестры: «Срочно приезжайте. Миша в больнице, не слушается врачей».

У нас были билеты с прибытием в Москву 17-го августа, и мама засуетилась, написала папе подробное письмо. Я его многократно потом перечитывала и хорошо помню: «Миша, ну что же ты? Почему ты не лечишься, как положено? Не хочется срываться, Ниночка так хорошо поправляется» (мой плохой аппетит был притчей во языцех, пока все та же мама лет через двадцать не стала указывать мне на противоположную склонность).

Из-за моей прибавки в весе на три килограмма мы не поехали немедленно, но все-таки стали собираться: покупать груши и еще что-то с собой в Москву. Папа подбодрил телеграммой, которая пришла в субботу 13-го утром: «Родные мои. Чувствую себя прекрасно. Жду вас 17-го». Мы развеселились, собрались было в кино на вышедший недавно популярный «Возраст любви», но разразилась гроза, и мы провели вечер дома, не подозревая, что ночью папы не станет.

Утром следующего дня пришел почтальон, сказал, что в воскресенье телеграф в Крюкове не работает, а в Кременчуге (на другом берегу Днепра) на почте нас ждет телеграмма: «Важная. О жизни или смерти» (так он обозначал категорию телеграммы, которую нам не доставили). Мама тут же вскрикнула: «Папа умер», за что мы ее в два голоса осудили, чтобы не хоронила живого.

Валя побежала за телеграммой, которая маму обрадовала потенциальной надеждой: «Срочно выезжайте. Миша при смерти».

Пока мы меняли билеты, пока добирались до поезда и ехали с пересадкой в Харькове в Москву (лететь самолетом никому и в голову не приходило), мама непрестанно повторяла вслух: «Миша, ты только меня дождись, все будет хорошо, ты только меня дождись…ты только меня дождись…».

А мы уже дозвонились с Крюковской почты в Москву и знали, что папа умер ночью 13-го. Валя не решалась сказать маме правду, тихо рыдала в платок, за что мама ее поругивала: «оплакиваешь живого». Правду маме мы сказали перед самой Москвой, за время дороги Валя заметно поседела.

17-го были похороны, и постепенно мы узнали правду, которая особо окрасила в моей памяти не только мужество отца, но и его любовь к маме.

Оказалось, что врачи почти сразу установили диагноз отца: энцефалит, который был результатом клещевого укуса, когда в мае папа был в командировке в Нижнем Тагиле (как выяснилось, в том году была эпидемия этой болезни). В их группе командировочных было шесть человек, заболел только папа – наверно, его организм был ослаблен войной.

В папином варианте стволового энцефалита поочередно оказывались парализованными веки, челюсть, дыхательные пути. Папа руками приподнимал веки и писал бодрые письма маме. И еще просился у врачей хотя бы временно домой, чтобы покрасить полы к нашему приезду. Когда парализовало челюсть, его начали кормить трубкой. Дыхательные пути в первый раз парализовало 7-го, но папу отходили.

Он держал мамины письма под подушкой, чтобы сестры, которые его регулярно навещали, не узнали нашего адреса в Крюкове и не написали бы маме. Когда папа был без сознания, тетя Софа достала одно из писем и послала нам телеграмму за подписью тети Евы, старшей маминой сестры, чтобы подчеркнуть серьезность ситуации, раз и та вовлечена.

Папа был уже не в силах отвечать письмом на мамины упреки, что он не слушается врачей, «в то время как Ниночка поправляется». Он попросил медсестру отправить ту последнюю его телеграмму о том, что он чувствует себя прекрасно, а сестрам устроил возмущенный нагоняй: у Ани больное сердце, ее нельзя волновать, и писать ей он категорически запрещал.

Это могло произойти на день раньше или позже, но в ту же ночь случился очередной паралич дыхательных путей, от которого его не спасли.

То, что произошло с отцом, сегодня профессионально описывают как острый бульбарный паралич, лечения от которого не существует и поныне.

Пишу, сколько себя помню

Шел 1950-й, мы на лето приехали под Брянск, в Сельцо, куда папа был направлен в командировку (очередной вагонно— или паровозостроительный завод, где, по крайней мере, в одном цехе делали танки, – таковы были типичные маршруты папиных командировок и куда шли прорисованные им кальки).

Я все лето что-то писала. Писала слабо разборчиво на кальке (карандашом!) о шпионах, потому что папа показал, как близко проходила граница с Польшей до 1939-го года. Совсем рядом в лесу было много могил со времен недавней тогда войны, так что смесь слышанного и виденного в кино в быстром темпе производила засаженных еще до войны шпионов, возможно, еще и бдительных пионеров.

Вспоминается, как через несколько лет Лев Кассиль в Московском Дворце Пионеров рассказывал о своем первом рассказе. Загордилась было аналогией, что и у него он был про шпионов (правда, иностранных), но смешно было (он умел рассказывать или даже читать отрывки известных и хорошо знакомых своих рассказов так по-новому весело, что мы от смеха падали со стула), как он решил проблему американской фамилии.

За стеной его комнаты соседи крутили по радио иностранную станцию, и там звучало неким загадочным рефреном: «Kiss me quick», и так появился мистер Кисмиквик, американский шпион.

Как лично я решала проблемы с фамилиями шпионов, не помню. Зато помню, что покупала небольшие записные книжки в клеточку и какую-то повесть писала (и написала) про любовь, потому что было мне уже лет четырнадцать, заполнив нечитаемым мелким почерком