от него не раз, хотя его тонкая лирика всем очень нравилась.

Мне в нем нравилось все: стихи, открытость, пренебрежение к внешнему виду, частью которого был неизменный треух, и тот факт, что жил он не в самой Москве, а в Расторгуево (тогда – далеом пригород), где, по Гришиным словам, его отец был единственным пьющим мастеровым евреем.

Начались времена, когда старших кружковцев стали приглашать на вечера в Дом литераторов. Мама была категорически против моих поздних возвращений. И тут на помощь приходил ничего не подозревающий Гриша, который обязательно проводит меня до дома. Так было несколько лет. Иногда он об этой функции догадывался. В конце вечера, когда Гриша с увлечением и пониманием общался в буфете с Михаилом Аркадьевичем Светловым, ко мне подходил какой-нибудь приличный юноша из Гришиных сокурсников и нейтрально сообщал: «Гриша задерживается и просил проводить вас до метро». От станции метро Семеновская добиралась я сама, а физически в моем доме Гриша появился случайно лет через двадцать пять и с мамой уже встретиться не мог.

Грише я, к сожалению, обязана и моей нелюбовью к физкультуре. Сам он был сутулый, явно неспортивный юноша и культивировал в нас пренебрежение к спорту, декларируя:

– Заниматься нужно только тем, что согласуется с возможностью сочинять стихи. Разве можно бежать на лыжах и сочинять стихи?

Ура, слово найдено. Я и сама, кроме коньков, ничто не любила, во всех видах спорта была самой медленной в мире, а тут нашлось обоснование. С годами я все меньше была убеждена в Гришиной правоте, но можно представить мое возмущение, когда много лет спустя Гриша стал с восторгом описывать спортивную фигуру своего сына. Когда я привела его слова, которые оправдали мое пренебрежение физкультурой, Гриша искренне изумился:

– Это я был такой дурак?

Подвижное худое лицо, толстые губы делали меня в подростках похожей на мартышку. Как-то я пришла на заседание кружка в день рожденья. Наверно, выглядела принаряженной и приподнятой. Ждала и дождалась комплимента от Гриши:

– Сколько тебе сегодня лет? Восемнадцать? В двадцать восемь будешь совсем красавица.

Я не забыла его слов и с нетерпением ждала двадцати восьми.

Для Гриши я на всю жизнь стала «своим парнем». Гриша знакомил меня со своими друзьями, в частности, со скульптором Колей Селивановым, с которым учился в одном классе. По Гришиному описанию, хотя он мог это и сочинить для красного словца, то один, то другой из них оставался на второй год, «догоняя» друга. Познакомил с журналистом Юрой Васильковым, который позднее стал знаменитым международником, а тогда был ответственным секретарем газеты «Труд», в которой Гриша работал внештатно после целины.

В литинституте Григорий был в семинаре поэзии, которым руководил тогдашний редактор журнала «Техника молодежи» Василий Захарченко, но своих стихов не издавал (спустя лет тридцать его, кажется, заставили издать небольшую тетрадку стихов «Я уйду за город утром»), а стал журналистом. После окончания института он поехал в тогдашний Целиноград, бывший Акмолинск и теперешнюю Астану, создавать местную газету «Целинный край».

Гриша писал отличные очерки по проблемам села и целинных урожаев, издавал брошюры преданного целинника вроде «Гектар просит работы», а когда вернулся в Москву, работал сначала внештатно в нескольких газетах, а потом на ТВ, участвуя в создании, а со временем возглавляя передачу «Сельский час».

Гриша пытался привлечь меня как автора, не раз приглашал на интересные встречи, как-то показал телецентр восхищенному Мише. В Останкино его все знали и любили, включая его штампованные шутки. Он мог спросить незнакомую симпатичную девушку в лифте: «Где и когда?». Формулу ответа знали все: «Если любишь – найдешь». Он был очень доволен, что как бы и поприставал и его как бы приставания отвергли.

В нем не было ни грамма цинизма, он искренне верил в важность всего, что делал. Когда перестал верить, ушел учить телевизионному и сценарному мастерству, написал серьезные учебники по сценарному искусству, был деканом Московского гуманитарного университета.

Виктор Листов

Гриша Фрумкин познакомил меня и со своим близким другом Витей (Виктором Семеновичем) Листовым. В юные годы я встречала его на заседаниях разных литобъединений, помнила, что тогда он писал стихи, о чем после никогда не вспоминал и другим не позволял. Виктор, как многие, был так сильно увлечен Гришей и его романтизмом, что, окончив историко-архивный институт, в начале шестидесятых поехал вслед за ним на целину и работал с ним в газете «Целинный край».

В числе многих других образных выражений Листову принадлежит замечательная фраза: «Не надо путать источник вдохновенья с окошком в кассу», и вся его жизнь служит тому подтверждением, либо он придумал эту фразу постфактум, объясняя изгибы его непростого жизненного пути. Как правило, он с наибольшим увлечением занимался совсем не тем, за что получал зарплату.

После возвращения в Москву Виктор, как и Гриша, работал внештатным сотрудником нескольких газет, и, следуя своему историко-архивному образованию, в 1968-м защитил кандидатскую диссертацию по истории кино. Ключевым словом было «история», поэтому при возникшей возможности начал работать сотрудником института теории и истории архитектуры.

Вторым ключевым словом было «документальное», которое отражало историю. Виктор объяснял мне, что историки бывают двух типов: концептуалисты и фактографы. Концептуалисты создают концепцию или используют существующую и подбирают под нее доказательства. На мой взгляд, так написана преобладающая часть исторических обобщений. Фактографы же ищут проверенные факты и далее описывают их, выводя, если получается, концепцию.

Когда возник НИИ теории и истории кино, Листов перешел на работу туда. Похихикивал над аббревиатурой: НИИТИК: ни теории, ни истории. Написал несколько блестящих книг, которые я читала как детектив: «История смотрит в объектив», «И дольше века длится синема». Работая в институте кинематографии и защитив в 1990-м докторскую по искусствоведению, Виктор увлекся Пушкиным и стал серьезным пушкиноведом, издав несколько фундаментальных книг на основе его архивных находок или просто внимательного прочтения упущенного другими: «Новое о Пушкине», «Голос музы темной», «Записные книжки Пушкина», «Легенды и мифы о Пушкине».

Помню его выступление и, как восхищались полетом его рассуждений вокруг подписи под «Памятником» Пушкина: «Каменный остров» не только мы, но и директор Пушкинского музея А. З. Крейн.

Когда удавалось вытащить Виктора к нам домой, все смолкали, настолько интересно было слушать его устные рассказы, столько разных и новых фактов накопилось у него.

Я всегда восторгалась его умением чувствовать и обыгрывать слова, придумывать неологизмы, часто записывала, чтобы не забыть. Наиболее запоминались, конечно, хулиганские типа «Я весь в беговне».