— Серьезно? — недоверчиво переспрашиваю я. — Он не планирует остаться и помочь нам придумать, как заставить Стоуна заплатить? Просто собирается жить дальше? Мы все так поступим?

Ее лицо краснеет от стыда. Она избегает моего взгляда.

— Ну, как-то нам справляться надо. Так работает жизнь, малышка.

Она достает полистироловый стаканчик из держателя и встряхивает его. Внутри болтается лед, перемешивая разбавленное содержимое. Затем делает большой глоток, будто пьет лекарство. В каком-то смысле так и есть.

В машине жарче, чем в аду. Я опускаю свое окно, впуская ветер и выгоняя сигаретный дым.

— Ты говорила с Дэвисом? — спрашиваю я. Если кто-то и станет нам помогать со Стоуном, это Дэвис. Он отчаянно любил Адэйр. Он не опустит руки и не примет этот вердикт как окончательный. — Как он считает, что нам делать?

Тетя Вайолет раздраженно вздыхает.

— Что еще нам делать, Уэзерли? Губернатору позвонить, пожаловаться на нашего дерьмового мэра? Ты же сама в суде видела, какие они там все дружки. Клуб хороших мальчиков, — язвительным тоном говорит она. — Богачи вроде Стоуна никогда не платят за содеянное. Так устроен мир. Нам всем остается это просто принять. — Она зло дергает рычаг поворотника, и мы сворачиваем на грунтовку.

— Я никогда это не приму, — говорю я. Остаток пути мы проезжаем в тишине.

Едва она тормозит у дома, я тянусь к ручке двери…

— Эй. — Она кладет ладонь на мое предплечье, и я замираю. — На этой неделе кое-что пришло по почте, — говорит она с напевом в голосе, как будто эта вещь все исправит.

Она достает из-за козырька открытку и отдает мне.

«Миртл-Бич, Южная Калифорния».

На лицевой стороне фотография береговой линии: синее море, мягкий песок, волны. На обороте — торопливый мамин почерк.

Время от времени я получаю от нее открытки. Даллас, Техас, Мемфис, Теннесси, Сан-Диего, Калифорния. Всегда с «Жаль, что тебя нет рядом!». Будто это я решила не ехать с ней и упускаю свой шанс. Так она расплачивается за свою вину. Если время от времени вспоминать про меня, это избавит ее от чувства пренебрежения и заброшенности. Ну или мне так кажется. Я уже переросла тот возраст, когда мне было не плевать.

— Твоя мама очень жалеет, что не смогла приехать на похороны Адэйр, — говорит тетя Вайолет, будто ее это устраивает. Но я вижу морщины в уголках ее глаз. — У Дарби не хватает денег, чтобы сейчас добраться до дома. Но она пишет, что нашла перспективную работу в сувенирном магазине. — Кредит доверия тети Вайолет к своей старшей сестре безграничен. Никогда не понимала, почему.

Если верить Вайолет, мама была отличницей, которая любила церковь. Хорошая девочка, которая никогда не ругалась. С какой стороны ни посмотри — святая. А затем она залетела мной, и все изменилось. Сестра, которую она помнит, и женщина, которую знаю я, — два совершенно разных человека.

Годами я терзалась тем, что моя мама не осталась меня растить. Сдала младенца родителям, будто я была куклой, с которой ей надоело играть. Черт, никто из моих родителей ни капли обо мне не переживал.

Когда мне было семь, я спросила тетю Вайолет об отце.

— Он кусок говна, которому не хватило мужества взять на себя ответственность за дочь. А твоя мама не была шлюхой. — Меня это должно было утешить, а я только сморщилась. — Она не была замужем, но шлюхой ее это не делает, — продолжила тетя Вайолет. — Но она еще не готова была стать мамой, молодая кровь играла в венах — такое бывает от разбитого сердца. Это не значит, что она тебя не любит. Просто любит достаточно, чтобы сделать для тебя то, что нужно. А теперь иди-ка на улицу лепить куличики с Адэйр. — Она выгнала меня за дверь, не выпуская из губ полускуренную сигарету. Больше я про отца никогда не спрашивала.

Мне хотелось верить тете Вайолет, правда хотелось. Но семилетней мне было тяжело понять, как можно оставить кого-то, кого любишь.

— Она пишет, что приедет на Рождество — если сможет накопить деньжат, — добавляет она, будто это утешительный приз.

«Передай привет Уэзерли», — вот что она написала мне на открытке. Приписка в конце жалкой пародии на семейные отношения.

— Зачем ей париться?

Я бросаю открытку на сиденье и выбираюсь из машины. Двадцать два из двадцати четырех празднований Рождества я провела без нее. Сейчас она мне не нужна.

В воздухе висит запах свежескошенной травы. Могильный Прах выкорчевывает кусты, пока солнце не принялось жечь все живое. На веревке, протянутой от коптильни к вкопанному в середине двора столбу, сушится белье. Деревянная прищепка сжимает сетчатый мешочек с тканью, который будто цепляется за веревку из последних сил. Ненавижу, как моя одежда пахнет после сушки на веревке — тяжелым запахом улицы. Еще и становится каменной, будто запеклась на солнце.

Бабуля в огороде собирает помидоры. Длинные рукава ее выцветшей за годы блузки в коричневый цветочек не дают тонким щетинкам на стеблях томатных кустов царапать руки. На улице больше двадцати шести градусов, а она в колготках. Мне жарко даже смотреть на нее.

Агнес Уайлдер напоминает мне сморщенное яблоко, которое упало на землю и сгнило; оставшееся от него едва ли напоминает прежний сладкий фрукт. Она обожает Иисуса, но не сказать чтобы она многому у него научилась.

Я представляю, что она пронзительно кричала с самого рождения и до сих пор не перестала сердито хмуриться. Если она когда-то и улыбалась, я такого не видела. Не знаю, что с ней случилось, но это наградило ее отвратительным характером и сделало совместное проживание с ней практически невозможным. Я всем сердцем любила дедулю, но не могу представить, что он нашел в бабуле. Думаю, что влюбился, иначе совершенно не понятно, зачем они поженились.

— Будет жарища, — говорит ей тетя Вайолет, идущая за мной через двор.

Бабуля устраивает корзину на бедре и кидает осуждающий взгляд на тетю Вайолет.

Бойкая уверенность тети улетучивается как по щелчку пальцев.

Тетя Вайолет никогда не соответствовала стандартам, которые установила Агнес Уайлдер для своих дочерей. Моя мама какое-то время вписывалась в них — пока не сотворила немыслимое и не забеременела вне брака. Бабуля как будто винила в этом дочь, которая осталась, вместо той, что сбежала. Но у тети Вайолет действительно дикий и свободный дух. Жизнь под религиозным каблуком ей просто не подходила. Чем туже натягивались поводья, тем сильнее тетя Вайолет вырывалась. Пока не забила окончательно и не стала жить, как хочет — начала менять мужчин чаще,