А ведь в тот, первый день приезда в Байрам-Али, я увидел всего лишь часть одной крепости, как странник, едва ступивший на незнакомую землю.

Приютили меня медики Байрамалийской санитарной станции. Сделали они это из доброго чувства ко мне, молодому пилигриму, и из уважения к моей профессии. В мое распоряжение они отдали отдельную, весьма просторную комнату, но… на изрядном расстоянии от других жилых помещений станции, чтобы я спокойно мог отдыхать после утомительных походов и был бы подальше со своими ядовитыми находками, если они разбегутся. В комнате был добротный стол, несколько стульев, кожаный диван. Даже электричество было? Тогда это считалось роскошью.

По соседству с санитарной станцией, за глиняным дувалом, шумел огромный парк. В тесном кругу деревьев прятался каменный дворец, построенный в восточном стиле: с куполом, арками и лоджиями. Все это — и роскошный парк и добротно сделанный одноэтажный дворец было подарено Николаю II местной правительницей Гюльджемал. С последним из Романовых, у нее, как говорят, были дружеские связи. Ханша не раз наезжала в Петербург, в гости к царю, возила туда подарки, но ни сам Николай и никто из царской семьи никогда в Байрам-Али не были. Позже «Царево имение» перешло в собственность государства и превращено в почечный санаторий — единственный в нашей стране.

Потушив свет, я лег на диван и стал думать о плане своих действий на завтра, как вдруг… со стороны парка до меня донеслось звонкое соловьиное щелканье. Услышав его, я даже затаил дыхание. А соловей, словно осмелев, стал рассыпать одну трель за другой. Вскоре откуда-то из глубины парка ему откликнулись еще несколько таких же звонкоголосых певцов.

Я снова вспомнил о Фаине, и сладкой болью защемило сердце. Фаина! Здорова ли она, все ли у нее в порядке? Очень хотелось знать, чем она занята в этот теплый весенний вечер. Мало ли чем! Может гулять в компании подруг, может читать или отдыхать и перед сном думать обо мне, так же как я думаю о ней.

* * *

Наутро, сложив в рюкзак охотничье снаряжение, я налегке отправился в путь. Был воскресный день. От работников санитарной станции я уже знал, что в эти дни на северной окраине города проводятся базары. Ну, разве мог я пройти мимо такого зрелища! Ведь многое из жизни и быта любого народа можно постигнуть только через базар.

Я пересек полотно железной дороги и, пройдя с километр по городу, вышел на территорию просторной крепости. Слева, за чайханой и другими торговыми постройками, шумел восточный базар, так вдохновенно описанный множеством авторов. Поэтому я с сомнением думаю о том, хватит ли у меня мастерства и красок, чтобы рассказать о нем также правдиво и ярко.

Запомнилось, что весь он бурлил, двигался и был наполнен многоголосым, слитным шумом. И было здесь всего два доминирующих цвета: малиново-красный, принадлежавший блестящим, словно отлакированным халатам мужчин, и черный. Это цвет кудрявых бараньих папах. Надо сказать, что благодаря этим высоким шапкам все их обладатели выглядели настоящими гигантами с лицами темными от загара. Длинные кудряшки шапок трепетали при каждом повороте головы и притеняли от солнца глаза.

Иногда на фоне малиновых и красных халатов вдруг появлялся черный, как сажа, белудж в своих белоснежных, с волнистым напуском шароварах, в такого же цвета чалме и в черной или серой жилетке, надетой поверх белой рубашки. Шаровары у белуджей были таких колоссальных размеров, что им наверняка позавидовал бы знаменитый герой гоголевской повести «Тарас Бульба». Кстати, чалма — это не только головной убор. Человек, умерший во время странствия, в дороге, будет завернут в нее, как в саван.

И туркмены и белуджи были в праздничных нарядах. Базар — это место, где можно себя показать и других посмотреть. Несмотря на теплую погоду на многих мужчинах было по два или три новых халата. Такое обилие халатов на одном человеке — признак богатства, благополучия.

Меня изумили украшения женщин. Цвет их одежды — длинные шелковые платья, легкие халаты, головные, расшитые узором, накидки — курте, — был такой же как у мужчин: малиновый, розовый, пурпурно-красный. Но сколько было на каждой всевозможных украшений! Начиная от высокого головного убора — борыка, вершка на полтора прибавлявшего туркменке рост и придававшего ей величавый вид — женщины буквально были осыпаны изделиями из серебра и золота. Их нагрудные украшения — круглое, как блюдце, гульяка и тонкие серебряные бляшки так горели на солнце, так вспыхивали и переливались, что глядя на них можно было ослепнуть. Эти же и многие другие украшения мелодично позванивали, словно песенку пели, когда женщина шла по базару своей гордой независимой походкой в туфлях на высоченной платформе.

«Кто же создает эти драгоценности? — подумал я. — Хорошо бы взглянуть на них. Ведь это должно быть, большие мастера, талантливые люди».

Я смешался с толпой и едва сделал несколько шагов, еще не зная, с какой стороны начать осмотр базара, как вдруг возле уха моего раздался оглушительный вопль, туркмена. Он кричал на ходу и быстро прошел мимо, но я успел запомнить его загорелое лицо, полузакрытые глаза под кудряшками черной папахи, широко раскрытый рот и крупные вены на шее. Между пальцами правой ладони, ребром приложенной к щеке, у кричащего были заложены деньги. Не сразу я догадался, что оглушивший меня своим криком человек — это базарный глашатай, джарчи. За определенную плату он рекламировал привезенные на базар товары, ориентировал, как мог, покупателя. И себя, как глашатая, рекламировать не забывал. Деньги-то он не зря держал на виду, между пальцами. Внимание заказчика хотел привлечь и успешно конкурировать с другими джарчи, голос которого то и дело раздавался где-то в конце огромного базара.

Вышло так, что я очутился в ряду, где продавались гончарные изделия: глиняные чаши, блюда и кувшины для хранения воды.

— Какой кувшин самый хороший? — спросил я мастера, сухощавого старичка с редкой седенькой бородкой.

— Тот, — ответил он, — который хорошо потеет. В таком кувшине вода всегда холодная…

Много своих изделий привезли на продажу сельские кузнецы и оружейники: прекрасные в костяной оправе ножи, топоры, серпы, лопаты, дверные скобы, крючки, петли. Больше всего мне понравились ножи, к которым с детства я питаю особую страсть. Ножи были разных размеров: от вершка до метра.

— И кого же резать таким кинжалом? — разглядывая длинный, тяжелый нож, обратился я к хозяину, торговавшему холодным оружием.

— Резить? Зачем резить? Не надо резить! — гневно вращая глазами воскликнул продавец ножей, с виду добродушный, розовощекий толстяк.

Пошарив в кармане халата, он вынул узорчатую, величиной со средний огурец оранжевую табакерку