Накануне отъезда я забежал в университет. Надо было проститься с друзьями — однокурсниками и профессором Артоболевским — общим любимцем нашей студенческой братии, человеком мягким, широко образованным и доступным. Профессор сам просил зайти.

Нашел я его в деканате.

— Присаживайтесь, — указал он на стул, стоявший возле стола.

Я сел и почувствовал, что волнуюсь. Еще бы! Такое внимание…

— Ну-с, молодой человек, — внимательно разглядывая меня, весело сказал профессор, — стало быть, едем?.. Что ж… Как говорится, счастья вам и удачи! Поездка ваша должна быть весьма интересной. Эх, было бы мне поменьше лет и занятости по науке, махнул бы и я с вами!

Профессор замолчал, посерьезнел, словно вспоминая только что ускользнувшую мысль.

— Да! Вот что! — радостно воскликнул он. — Хочу попросить вас вот о чем. Если фортуна вам улыбнется, а она непременно должна улыбнуться, привезите, пожалуйста, хотя бы парочку эф. Как бы украсили они наш зоологический музей! Ведь там, кажется, только эф и не хватает?..

Я пообещал, что при первой же возможности выполню это поручение, поднялся и хотел уйти, но профессор меня остановил.

— И еще есть просьба, — молвил он, понизив голос, и в нем послышалась теплая отеческая нотка. — Просьба очень убедительная: не горячитесь. Будьте осторожны. Помните: змеи никогда не упускают случая, чтобы отомстить за свой плен.

…После затяжного ненастья, наконец-то выдался первый, по-настоящему весенний денек с ослепительным блеском солнца, со звоном искрящейся капели и ошалело метавшимся по городу влажным ветром. Но снег еще лежал повсюду — на улицах, на домах, на деревьях. И было еще довольно холодно.

На перроне Киевского вокзала, куда я приехал на извозчике, была сутолока, как на базарном толчке. Люди метались по перрону, сталкиваясь друг с другом, разбрызгивая жидкий потемневший снег. У кого — мешок за плечами, баул или чемодан в руке, или же обернутая рогожей пила. Перед глазами мелькали кепи, ушанки, буденовки, лисьи воротники, кожаные куртки, серые солдатские шинели, зипуны.

В то время во многих районах страны разворачивались крупные стройки, и люди, покинув насиженные места, торопились втиснуться в вагоны, боясь отстать от поезда или остаться без места. А без места никак нельзя. У всех пассажиров дальние дороги: на Урал, в Сибирь, Среднюю Азию, на Дальний Восток.

Я тоже пробился в вагон, занял полку, оставил свои вещи и вышел на перрон.

Над влажным изумрудом вокзальной башенки, над темным острым шпилем ее, предчувствуя близкую весну, то и дело вспархивали крикливые галочьи стаи. Их крики мешались с отрывистыми гудками паровозов, пассажиров и провожающих. Словно белопарусные корабли куда-то вдаль уплывали облака. И не было им дела до людской суеты, земных страстей и тревог. В проемы между облаками, словно в окна, проглядывала небесная лазурь — по-весеннему густая и бездонная.

Кроме родственников, меня провожала Фаина — моя однокурсница и первая моя любовь!

Кто-то сказал (сейчас не припомню кто): «Сколько невесту ни выбирай, все качества в одной женщине не найти».

Этого я не сказал бы о Фаине. Она была так красива, и я любил ее так страстно и нежно, как можно любить только в первый и последний раз и только в ней одной находил все качества. Она была в меру высока и очень стройна, добра, отважна и весела.

Лицо Фаины… Я не мог на него наглядеться! Оно притягивало к себе внимание каждого, кто находился с нею рядом или проходил мимо. У нее были яркие и свежие губы, чуть заметно выступавшие скулы и удлиненные, косо поставленные глаза. Фая, судя по ее внешности, была удивительным сплавом тюркской и славянской крови. Мне нравились ее едва заметная скуластость, смуглый цвет кожи и светлые волосы, ниспадавшие к плечам и там же закипавшие золотым прибоем.

Но главная прелесть этой девушки заключалась в ее глазах. В этом, по словам поэта, «златокарем омуте», как в зеркале, отражались тончайшие движения ее души. Нравилось мне также и то, что Фаина любила постоянство, которое проявлялось даже в выборе духов. Я хорошо помню их запах. Он часто снится мне по ночам — такой тонкий, благородный и немного грустный.

После защиты дипломных работ мы условились пожениться. Хотели сделать это раньше, но родители Фаи — люди старого закала — и слышать об этом не желали! Они твердо стояли на том, что спешить нам некуда. А поспешишь, только людей насмешишь.

«Прежде всего, — говорили они, — вам надобно на ноги встать. А как встанете, то и женитесь в свое удовольствие. Пока же ты родителям в рот смотришь, какой же из тебя жених или невеста? Такому грош цена в базарный день».

Пришлось подчиниться, тем более, что Фаина не хотела огорчать «стариков».

Мы могли бы вместе поехать в Туркмению. Я настаивал на этом. Вдвоем нам было бы очень удобно. Но все по той же причине, чтобы не огорчать «стариков», не дать им повода для подозрений и беспокойства, Фаина отклонила мое предложение. Вслед за мной с группой однокурсниц она должна была уехать на Кавказ и там собрать материал для своей дипломной.

…Я взглянул на часы. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Людская толпа на перроне заметно поредела и мы почувствовали себя свободней. Но говорили мало, больше молчали. Я взял руку Фаины и — один за другим — поцеловал ее пальцы.

— Имя твое, — сказал я тихо, все еще держа ее руку в своей, — звучит почти так же как Фея, добрая волшебница. И такой я считаю тебя всегда, с первой нашей встречи. Есть и другое значение этого слова: красивая женщина. Для меня ты — самая красивая на свете. Так пожелай же мне, мой друг, милая фея, что-нибудь хорошее и чтобы это хорошее обязательно сбылось. Это в твоих силах. Ты ведь волшебница!

Фаина слушала меня, не поднимая головы, так что я почти не видел ее глаз. Но по дрожанию руки я чувствовал, как сильно она взволнована.

— Мой дорогой, я желаю тебе удачи, только удачи… — голос Фаины дрогнул, — будь счастлив, мой милый!..

Желая подавить минутную слабость, она резко тряхнула головой, и из ее глаз упало несколько крупных, как горошины, слез. Одна из них, еще теплая, упала мне на руку, остыла и начала холодить.

…Что это с нею? — думал я о Фае, я никогда не видел ее такой расстроенной.

Наконец, она подняла свои глаза, полные слез, и заговорила снова, но так сбивчиво, так бессвязно…

— Прости… Я не могу сдержать себя… Я плачу, — тихо, сквозь слезы, сказала она. — Но у меня