по природе своей не любят женщин, даже если женаты, имеют легион дочерей и вся их жизнь протекает в окружении прекрасного пола. И есть другие, которых тянет к женскому обществу, и без него они не бывают вполне счастливы. Таким был и Пол Монтегю. В ту пору он беззаветно любил Гетту Карбери и не любил миссис Хартл. Он отдал бы большую часть своих золотых перспектив в железной дороге, чтобы миссис Хартл вдруг перенеслась в Сан-Франциско. И все же он наслаждался ее обществом.

– Играют не очень хорошо, – сказал он, когда пьеса почти закончилась.

– Не все ли равно? Нравится нам или не нравится, зависит от настроения. Игра не блестящая, но я слушала, смеялась и плакала, потому что я счастлива.

Честность требовала сказать, что он тоже доволен вечером, причем сказать без лицемерной сдержанности.

– Было очень славно, – произнес он.

– А жизнь так редко балует меня тем, что ты называешь славным. Не думаю, что хоть одна девушка вот так сидела и рыдала оттого, что ее возлюбленный говорит с другой. Мне удивительно, что актеры и литераторы совершенно не знают мужчин и женщин, которых мы видим каждый день. Рыдать она будет, но не здесь. – Миссис Хартл настолько точно описала свое положение, что Пол мог лишь промолчать. Она сознательно заговорила так – ведя военную кампанию своими средствами и прекрасно зная, что он смутится. – Женщина прячет такие слезы. Ее могут застать рыдающей, потому что она не сдержалась, однако ж она не захочет, чтобы соперница видела ее в слезах. Так ведь?

– Вероятно.

– Медея не плакала, когда ее знакомили с Креусой.

– Не все женщины – Медеи, – ответил он.

– В каждой из нас что-то от нее есть. Если ты хочешь уйти, я вполне готова. Не люблю дожидаться занавеса. И я не привезла тачку букетов, чтобы швырять на сцену. Ты проводишь меня до дому?

– Конечно.

– Это не обязательно. Я не боюсь ездить в кэбе одна.

Разумеется, Пол ее проводил – уж по крайней мере это он обязан был сделать. Всю дорогу она говорила. Какой чудесный город Лондон – такой большой, но такой грязный! Нью-Йорк, конечно, меньше, однако, на ее вкус, приятнее. И все же ни один город не сравнится с Парижем! Она не любит французов, и англичане нравятся ей больше французов, но англичанки ей не по душе.

– Я ненавижу всякую чопорность. Порядочность, закон и религия хороши, когда ими не пичкают насильно, однако мне отвратительно то, что ваши женщины называют приличиями. Полагаю, то, как мы провели нынешний вечер, очень неприлично, но я уверена, что в этом не было ничего дурного.

Он покорно согласился с ее последними словами.

Дорога из Хеймаркета в Ислингтон неблизкая, но вот кэб подъехал наконец к доходному дому.

– Да, – сказала миссис Хартл, – даже в домах здесь есть пугающая меня ханжеская чопорность.

Она говорила это, вылезая из кэба; Пол тем временем уже постучал в дверь.

– Зайди на минутку, – сказала она, когда он расплачивался с кэбменом.

Хозяйка стояла на пороге, держа дверь приоткрытой. Близилась полночь, но, когда люди помолвлены, час не имеет значения. Хозяйка – сама респектабельность, добрая вдова с пятью детьми по фамилии Питкин – понимала это все и снова улыбнулась, когда он вслед за дамой прошел в гостиную. Миссис Хартл уже сняла шляпку и, как только Пол вошел, бросила ее на диван.

– Закрой на минутку дверь, – сказала она.

Он подчинился, и миссис Хартл упала ему на грудь, не целуя его, но глядя ему в лицо.

– Ах, Пол, милый! – вскричала она. – Пол, любовь моя! Я не вынесу расставания с тобой! Нет, нет, никогда! Клянусь! Верь мне! Из любви к тебе я готова на все – только не утратить тебя.

Затем она отстранилась от него и, заламывая руки, отвела взгляд.

– Но, Пол, сегодня я намерена выполнить свое обещание. Этот вечер задумывался как остров в море наших бед, маленькие каникулы посреди суровых школьных будней, и я не испорчу его под конец. Ты же придешь ко мне скоро, правда?

Он кивнул, затем обнял ее, поцеловал и вышел без единого слова.

Глава XXVIII. Долли Лонгстафф идет в Сити

О воскресной карточной игре в «Медвежьем садке» читатель уже знает. На следующий день сэр Феликс не пошел в клуб. Он был уверен, что Майлз Грендолл у него на глазах раз или два подменил карту. Как действовать в таких обстоятельствах, сэр Феликс не знал. С такой формой негодяйства он при всей своей испорченности столкнулся впервые и находил ее чудовищной. Какие шаги предпринять? Он не сомневался в увиденном, но боялся, что Ниддердейл, Грасслок и Лонгстафф ему не поверят. Можно было сказать Монтегю, но Монтегю не имел в клубе большого веса, а значит, был в данном случае бесполезен. Во вторник сэр Феликс снова не пошел в клуб и мучительно страдал без привычного развлечения, однако дело было слишком серьезным, чтобы смотреть на него сквозь пальцы. Он не решался молча сесть за карты с шулером. В среду вечером жизнь стала для него нестерпимой, и около пяти он небрежной походкой вошел в клуб, где, разумеется, увидел Долли Лонгстаффа. Тот пил херес с горькой настойкой и приветствовал его вопросом: «Куда вы запропали?»

Сам Долли в этот миг был преисполнен сознанием выполненного долга. Он посетил сестру, написал резкое письмо отцу и ощущал себя деловым человеком.

– У меня были другие заботы, – ответил Феликс, который в эти два дня маялся от невыносимой скуки.

Затем он упомянул деньги, которые Долли ему задолжал, – не жалуясь, не прося расплатиться немедленно, но объясняя с важным видом, что они были бы сейчас очень кстати для задуманной коммерческой операции.

– Для меня чрезвычайно существенно прикупить эти акции, – сказал Феликс.

– Разумеется, вы должны получить ваши деньги.

– Я не о том, старина. В вас я совершенно уверен. Вы не такой, как Майлз Грендолл.

– Да. Бедолаге Майлзу неоткуда взять денег. Я могу их добыть, а значит, должен расплатиться.

– Грендолла это не извиняет, – покачал головой сэр Феликс.

– Карбери, человек не может заплатить, если ему нечем. Платить, конечно, надо. Полчаса назад мне принесли письмо от наших поверенных – вот оно.

И Долли вытащил из кармана письмо, которое действительно распечатал и прочел в последний час, хотя у него дома оно лежало с раннего утра.

– Родитель хочет продать Пикеринг, а Мельмотт – купить. Без меня родитель продать не может, я запросил половину. Я знаю, что почем. Моя доля