лекциям, но никак не мог сосредоточиться.

Западная Шестая улица Бейонна все эти годы не менялась, и пасмурный день не делал ее краше: серое небо, серые дома, серые деревья без листьев, серый сайдинг на нашей старой пристройке, давно нуждавшейся в ремонте. Я готов был развернуться обратно еще до того, как добрался до входной двери.

Внутри дом казался меньше, чем мне запомнилось: низкий потолок, комнаты заставлены мебелью с пластиковым покрытием, искусственные цветы на обеденном столе из ламинированного дерева, воздух затхлый от меланхолии. Мама приготовила ужин, и он был неплох, она даже испекла в духовке те пышные булочки, которые мне так нравились в детстве – и они все так же мне понравились. Мать бросила пить несколько лет назад, и это пошло ей на пользу, хотя она все еще выглядела на десять лет старше своих пятидесяти восьми лет, и это меня огорчало. Мой отец, ее ровесник, выглядел на все восемьдесят, и не на лучшие восемьдесят: мясистые мешки под налитыми кровью глазами, красные пятна на носу и щеках. За ужином он держался отстраненно, опустошил шесть банок пива и рухнул перед голубым экраном.

Мы с мамой сидели за кухонным столом и разговаривали, что бывало очень редко. Тихая молчаливая женщина, какой я знал ее всю жизнь, оказалась очень разговорчивой, и я впервые увидел в ней отдельного человека, а не только мою мать, и понял, что она одинока. В какой-то момент она сказала, что гордится мной и всем, чего я добился, и достала альбом для вырезок, который хранила, с фотографиями моего выпуска в колледже и моими степенями, статьями, рецензиями и фотографиями с выставок и даже парой интервью. Все это было заламинировано и стало для меня полной неожиданностью. Мне было очень стыдно за то, что я так редко ее навещал, и когда она попросила меня заночевать у них, чтобы мы могли позавтракать вместе, я согласился.

Моя комната осталась в неприкосновенности, как музей, только не совсем понятно, чего именно. У меня на стенах не было тех спортивных плакатов или призов, которые висят в спальнях «хороших» старшеклассников. До сих пор висели постеры альбома «Painkiller» группы Judas Priest, один Iron Maiden и листовка с последнего выступления GG Allin вместе с The Murder Junkies, которую я вставил в рамочку. Лавовая лампа, которая в тринадцать лет казалась мне такой классной, все еще стояла на тумбочке вместе с тремя книгами: «Европейские художники», «Бойцовский клуб» и «Колледжи в Америке». Последнюю я перелистал, посмотрев загнутые двадцать лет назад страницы и обведенные абзацы: все художественные училища.

Какое-то время я листал «Европейских художников», затем прочел несколько электронных писем. Попытался заснуть, но не смог: моя старая кровать казалась мне слишком узкой и чересчур мягкой. Потом я посмотрел видео на YouTube о проекте из области виртуальной реальности, который Лувр собирался представить на своей предстоящей выставке, посвященной Леонардо: семиминутное путешествие внутрь картины «Мона Лиза». Зритель получал краткий урок по истории искусства, некоторое представление о технике Леонардо и основные факты из жизни Лизы дель Джиокондо. Заканчивалось это действо виртуальной поездкой на одном из летательных аппаратов Леонардо, как если бы он действительно был построен: зритель парил в романтическом пейзаже картины.

Мне отчасти хотелось совершить эту «поездку» – главным образом, чтобы проверить, смогу ли я хоть мельком увидеть инициалы Шодрона. Хотя, если бы они были на картине, Лувр их вряд ли показал бы. Можно не сомневаться, что это веселое и легкое развлечение; сидите сложа руки, ничего не делайте, получайте удовольствие. В этом нет ничего плохого. Или все-таки есть?

Нужно ли людям совершать воображаемый полет внутри нарисованного пейзажа? Разве они не могут просто посмотреть на произведение искусства? Неужели этого недостаточно? Что меня действительно зацепило, так это тот факт, что вам при этом не нужно идти в музей и приближаться к картине, просто зайдите на платформу виртуальной реальности – и вуаля!

Не хватает только самой картины. Я выключил видео на YouTube и стал думать о других вещах, но эта мысль не давала мне покоя. Или я видел в этом угрозу себе, своим устаревшим представлениям о живописи? Неужели я стал старомодным? Вспомнилось, как Винченцо насмехался над кубистами, как он бежал прочь от студии Пикассо, убегая из будущего в безопасное прошлое. Было неприятно чувствовать себя ностальгирующим консерватором. Возможно, с этим приходилось сталкиваться каждому художнику: вся проблема в том, много ли из прошлого мы хотим сохранить, двигаясь вперед.

Время было позднее, и я еще раз попытался уснуть, но никак не мог успокоиться: сознание словно застряло в прошлом, переселившись в голову Винченцо, меня не отпускало чувство гнева, уязвимости и грозящей опасности. Это уже началось – настоящее становится никому не нужным, искусство и художники устаревают.

Но я знал кое-что еще: на свете есть люди, готовые убить за реальную картину и, конечно, за «Мону Лизу», даже фальшивую.

Тут меня осенило. Я вскочил на ноги. Теперь мне уже точно не уснуть.

Чердак выглядел еще хуже, чем раньше. Пыль клубилась повсюду как перекати-поле, превращая паутину в некое подобие подвесных мостов. Вероятно, последним, кто здесь прибирался, был я в четырнадцать лет, и тогда я не очень хорошо поработал. Кофр стоял на своем месте, и с тех пор, как я открывал его в последний раз, на нем образовалось несколько новых слоев пыли. Из-под крышки также пахнуло пылью и плесенью. Я ожидал увидеть винтовку, забыв, что не только брал ее похвастаться перед дружками, но чуть позже продал на ярмарке антикварного оружия за тридцать долларов.

В тот раз я не порылся в сундуке как следует – мне хватило винтовки и фотографии прадеда – и взялся за это дело теперь. Изъеденные молью рубашки и брюки, пара высохших и потрескавшихся коричневых кожаных ботинок, деревянная шкатулка. Внутренность шкатулки была обтянута бархатом, но если там когда-нибудь и были какие-то драгоценности, то они исчезли. Пара помятых картонных коробок, в одной – старомодные кальсоны, в другой – две пары изящных женских перчаток и маленькая фотография в тонах сепии:[84] торжественно одетые мужчина и женщина. Мой дедушка и его жена? Подкладка кофра с одной стороны лопнула и оторвалась, и там что-то виднелось. Это оказался конверт, без марки или почтового штемпеля, просто имя, написанное знакомым почерком: Симон Перуджа. В конверте находились сложенные пополам листки бумаги, тонкой и пожелтевшей, но хорошо сохранившейся. Я сразу попробовал начать их читать, но на чердаке было плохое освещение и душно.

В спальне хотя бы не было