– Вы следите за ними?

– Да. – В его ушах еще звучали стоны богачки: он затягивал на ее шее жемчужное ожерелье, пока она не угомонилась. Оплошал, увлекся. С другой стороны, он ведь всегда подстраховывается, никогда не оставляет свидетелей, которые могли бы его опознать. Посреднику он ничего об этом не рассказал – с какой стати? Он добыл для них нужную информацию, плюс картину, бонусом, бесплатно. Какое им дело, что он немного позабавился, если результат на выходе тот же? Пусть спасибо скажут.

– Вы слушаете?

– Да, – отвечает он, поднимая взгляд на окно гостиницы: его огонь сияет на фоне парижской ночи.

– Дневник у них, – гнусавит посредник. – Босс говорит, что пора его забрать.

Наконец-то, думает он, хотя ему этого кажется недостаточно. Так как быть с Американцем и тем вторым, который работает на Интерпол?

Им нельзя позволить просто так уйти.

76

Последние несколько кварталов мы шли пешком: Смит хотел сосредоточиться перед встречей в Лувре. Я быстро замерз. К тому же шел снег, и я сказал об этом Смиту.

– В Париже не бывает снега, – рассеянно ответил он.

Раскрытыми ладонями я стал ловить снежинки, летевшие с ночного неба. Они быстро таяли.

– Это называется снег, Смит. А я замерз.

Он велел мне перестать хныкать и погладил по голове, как собаку.

Я стряхнул его руку и плотнее запахнул куртку. Больше всего на свете мне хотелось пойти с ним в Лувр.

– Все, что случилось, – сказал я, – оно ведь должно что-то значить.

– Ну, не знаю, – ответил Смит. – Иногда что-то просто случается – и все. Мы делаем свой выбор и живем потом с этим, но судьбе не прикажешь.

– Глубоко копнул, – съехидничал я, но сам задумался о своем выборе и риске, на который пошел, о своем туманном будущем и грядущей судьбе.

Смит спросил, не жалею ли, что взялся расследовать историю своего прадеда. Я честно ответил, что уже не знаю.

– А я не сомневаюсь, что ты найдешь способ извлечь пользу из этой истории, – сказал он, – и принести пользу людям своими знаниями.

У меня не было такой уверенности. Сейчас мне казалось, что это конец, а не начало чего-то нового, на что я раньше надеялся. Я поглубже засунул руки в карманы, а Смит свернул в небольшой парк, бронзовая табличка на воротах которого гласила, что это сад Катрин Лабуре,[79] а ранее в нем располагался монастырь.

Парк был слабо освещен, деревья и виноградные лозы сплелись в сплошной навес над нашими головами, пятна фонарного света выхватывали из темноты пустые скамейки и участки земли.

– Ну, что, ты готов взять штурмом самый знаменитый музей мира и, может быть, раскрыть тайну столетней давности?

– Готов как никогда. – Смит вытащил из-за пазухи пачку сигарет. Я сказал, что он должен бросить курить, и он пообещал, что скоро бросит.

Едва он щелкнул зажигалкой, и его лицо осветилось, как светильник на Хэллоуин, меня кто-то сильно ударил ногой, я задохнулся и упал. Темный силуэт – в одной руке дубинка, в другой сверкнуло что-то металлическое – метнулся к Смиту, хлестнул его по лицу, они сцепились. Я поднялся, но тут же получил дубинкой по голове – вспышка в глазах, я отшатнулся, Смит ударил напавшего и выбил у него дубинку из рук, но тот продолжал наносить колющие удары. Время замедлилось и двигалось рывками в доли секунды, Смит упал, я снова кинулся на бандита со спины, схватил за горло, повалил… Вдалеке слышались голоса, крики: Arrêt! Arrêt![80] – громче, потом резкий свисток, но в этот момент бандит вывернулся из моих рук и бросился бежать.

– Люк… – прошептал Смит.

Я склонился над ним и положил руку ему под голову. Мы оказались в пятне света одного из фонарей, как на сцене. Смит судорожно втянул воздух.

– Погоди, – сказал я, – у тебя же сегодня свидание с самой знаменитой женщиной в мире, помнишь?

Смит с усилием улыбнулся и сжал мою руку. Свист и крики становились все громче, а приближающиеся тени обрели плоть.

77

Свет в полицейском участке седьмого округа был ослепительно ярким, до рези в глазах. Прищурившись, я дотронулся до больного места над ухом, вспомнил свист и тени в парке, превратившиеся в полицейских. Потом они погрузили Смита в машину «скорой помощи», а меня посадили в полицейскую машину, и всю дорогу у меня звенело в голове.

Меня отвели в какую-то белую комнату, где к холодному свету ламп добавился свет прожекторов, и один из них был направлен прямо на меня.

Французские полицейские словно сошли со страниц плохого детективного романа. Их было двое: один молодой и злой, с плохой кожей, придававшей ему сходство с рептилией, второй средних лет и помятый, на манер Коломбо, он играл «доброго копа», но довольно фальшиво. Они задавали набор рутинных вопросов, снова и снова, и когда количество повторов перевалило за десяток, мне это надоело.

– Pourquois étiez-vous dans le parc?[81] – в очередной раз спросил, наклонившись надо мной, Рептилия.

Я уставился на него молча, как будто ничего не понял.

– Отойди, не дави на человека, – произнес Коломбо и притворно улыбнулся мне. Я понимал, что он пытается втереться в доверие, и в очередной раз ответил, что мы со Смитом гуляли в парке. Про Лувр я ничего не говорил, полагая, что это не их дело.

– В снег? – спросил Рептилия.

– Да, я хотел слепить снеговика, – ответил я, и он схватил меня за плечи. Казалось, воздух в комнате стал разреженным и наэлектризованным.

Коломбо велел Рептилии расслабиться, сел напротив меня, закурил и предложил мне сигарету. Я отрицательно покачал головой.

– Мы гуляли, – повторил я. – Это что, запрещено во Франции, как кетчуп? Почему вы не ищете того чертова парня, который на нас напал, а зря тратите свое и мое время?

– Успокойся, – сказал Коломбо.

– На меня только что напал бандит с дубинкой и ножом, а вы хотите, чтобы я успокоился? Ничего лучше нельзя было придумать?

– Куда вы направлялись? – снова спросил Рептилия.

– Домой, например, – ответил я. – Я бы и сейчас пошел, если вы не возражаете.

Рептилия снова сунул мне в лицо свою морду – от него сильно несло чесноком – и опять вцепился мне в плечи. Еще секунда, и кто-то кому-то врезал бы – во всяком случае, я уже был готов – но в этот момент дверь открылась.

Вошла дама в сером форменном костюме, сидевшем на ней в обтяжку, с коротко стриженными волосами, крашенными хной. На лацкане костюма висел