нам оставалось провести вместе. Поэтому я настойчиво пригласила его на ужин на свои оставшиеся сбережения, как бы он ни сопротивлялся и ни пытался заплатить, подбивая официантку принять у него деньги. Он бросил на меня сердитый взгляд, когда ему это не удалось.

– Почему ты такая упрямая?

– А ты почему такой?

– Наверное, это гены.

Я рассмеялась и, когда нам принесли чек за ужин, увидела, что официантка написала на обратной стороне свое имя и номер телефона. Я подняла бровь, когда мы шли по улице и на нас падал мелкий моросящий дождь. Кажется, он не мешал никому из нас.

– Да уж, ты точно легко кадришь девушек.

– Годы опыта.

– Иногда я предпочитаю не думать слишком много о ваших с Акселем студенческих годах, – сказала я, скомкав бумажку и выбрасывая ее.

– О, поверь, это к лучшему, – засмеялся он.

– Не смешно! – Я подтолкнула его.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал, – с ностальгией улыбнулся он, но затем посерьезнел. – Мы не можем изменить того, кем были, но можем решить, кем хотим быть. Я помню, как сказал это Акселю, мол, вот ты думаешь, что этого никогда не произойдет, и в тот день, когда ты меньше всего ждешь, кто-то появляется и переворачивает твой мир с ног на голову. Наверное, я был слишком сосредоточен на себе, чтобы понять, что именно это произошло с ним. – Он щелкнул языком. – Иди сюда, малышка.

Он обнял меня за плечи и прижимал к себе, пока мы не дошли до входной двери общежития. Он уже думал пойти в гостиницу, но я настаивала, пока он не согласился переночевать в моей комнате. Мы расстелили на полу несколько одеял и в итоге лежали, разговаривая о жизни, о наших родителях, о тех днях, которые должны были ценить гораздо больше, а теперь так часто вспоминаем.

– Мама любила ту песню Supertramp, как ее?

– The logical song, я недавно купила пластинку, – сказала я.

– Ты танцевала под нее на кухне вместе с мамой.

– Я была очень маленькой, почти не помню этого.

– Я тоже много чего забыл, – вздохнул он, глядя в потолок спальни, освещенный лишь фонарями с улицы. Шум дождя составлял нам компанию. – Но я помню, что в доме всегда была музыка.

– И цвет. Много цвета, – добавила я.

– Да, цвет повсюду.

– Тебе завтра рано вставать.

– Да, надо теперь постараться заснуть.

– Спокойной ночи, Оливер.

– Спокойной ночи, малышка.

125. Аксель

Мне было нелегко просить Оливера приехать на один день в Байрон-Бей, но ситуация была деликатная, и, хотя я мог бы ничего ему не говорить, я хотел, чтобы он там был.

Мы встретились за ланчем в небольшом заведении на набережной, и там, когда пинаколада была почти допита, я рассказал ему, чем мы займемся вечером. Сначала он растерянно моргал, но когда я поведал ему подробности и объяснил, что мой отец и Джастин будут нам помогать, то он расхохотался во весь голос.

Итак, мы это сделали. Мы приступили к выполнению плана.

Когда наступила ночь, мы поехали забрать их. Сначала я заехал за папой, а потом мы остановили машину перед домом Джастина. Оливер разразился смехом, когда увидел, что он подходит, одетый во все черное с ног до головы. Он забрался на заднее сиденье.

– Ты чего смеешься? – пробормотал он.

– Ничего. Мы просто удивились, что ты так серьезно к этому отнесся, – сказал я.

– Тебе не хватает балаклавы для маскировки, – добавил Оливер.

– По-моему, ты выглядишь круто, сынок, – улыбнулся ему папа.

– А вы хотели, чтобы я нарядился в неон? – жалобно спросил он.

– Черт, я бы заплатил, чтобы увидеть это, – засмеялся я, и он шлепнул меня по щеке.

– Эй, я за рулем! Пап, скажи ему что-нибудь.

– Что-нибудь, – смеха ради ответил он.

Я улыбнулся и покачал головой, проезжая по тихим улицам, безлюдным в это время суток.

Я сбавил скорость, когда мы достигли места назначения, и объехал старый дом Джонсов, чтобы оставить машину сзади, за стеной, граничащей с лесным массивом. Наступила тишина, когда я дернул за ручник, и в течение нескольких секунд никто из нас четверых не двигался.

– Полагаю, нам пора выходить, – сказал я.

– Дай мне фонарик, – попросил Оливер, вышел из машины и закрыл дверь, стараясь не шуметь.

Остальные последовали за ним. Странное чувство охватило меня: я вспомнил ту ночь, когда пошел туда с Леей по ее просьбе; мурашки, пробежавшие по мне, когда я обнял ее за талию, взбираясь на стену, за которую мы перепрыгнули; ее руку, что сжимала мою, когда мы двигались сквозь траву; крепкие, теплые объятия, которые мы подарили друг другу посреди этой пыльной, залитой краской студии.

Я пытался перестать думать о ней, но тщетно.

Она была рядом при каждом моем шаге, когда мы открывали входную дверь и когда шли через гостиную с затянутой простынями мебелью. Она была рядом, когда мы поднимались по лестнице и проходили через каждую комнату в поисках тех воспоминаний, которые пора было восстановить… Ведь понятно, что для новых хозяев этого места они ничего не значили, и они собирались обратить их в руины вместе со стенами, которые еще стояли, но скоро должны были рухнуть… А для нас эти вещи и старые картины были памятью, мгновениями, улыбками. Они были жизнью.

Не без некоторого труда мы перебрались через стену с полными рюкзаками и заброшенными картинами, которые слишком долго лежали в темноте. Джастин анализировал каждый наш шаг и каждые пять минут просил нас говорить тише. Папа был в восторге от мысли сделать что-то незаконное и скрыть это от мамы. А Оливер… голос Оливера был едва слышен, пока он подбирал обрывки семейной жизни.

В последнюю вылазку в дом мы с ним были вдвоем, пока мои отец и брат грузили добычу в багажник машины. Мы зашли внутрь и напоследок проверили каждую комнату в сопровождении луча фонарика.

– Ты в порядке? – Я схватил его за плечо.

– Да. Спасибо за это, Аксель.

– Не благодари меня, это была идея твоей сестры. Она попросила меня прийти сюда несколько месяцев назад, за несколько недель до нашего отъезда в Париж. Я… не знаю, не знаю, почему мне даже не пришла в голову мысль, что в свое время вы забрали не всё.

– Это было нереально с Леей в таком состоянии, с маленькой квартирой, которую мы тогда снимали… – Он вздохнул и потер затылок. – Мне надо было взять только самое важное. И это было не лучшее время. Знаешь что? Думаю, часть меня не хотела брать все эти вещи тогда, потому что было все еще слишком больно. Клянусь, иногда я до сих пор поражаюсь, как все это пережил.

Я понял все без лишних слов.

Потому что смерть – она такая, она застает тебя врасплох, вытряхивает тебя и оставляет ощущение боли и пустоты, настолько сильное, что в этот момент ты даже не можешь думать об ушедших людях. Это защитный механизм, единственный способ продолжать жить, как будто только что не произошло нечто, сотрясшее землю, по которой ты ходишь. Но идет время: дни, месяцы, годы. Однажды ты моргаешь и понимаешь, что прошло уже четыре года с тех пор, как все изменилось, и в какой-то из дней, когда ты слушаешь музыку, рисуешь или принимаешь душ, тебя охватывает одно из тех воспоминаний, которые когда-то несли лишь боль, но вдруг стали просто… красивыми.

Да, именно красивыми. Полными света. Ностальгии.

Страдания линяют и становятся менее яркими.

И насыщенные цвета уступают место более мягким.

– Даже если это была идея Леи, спасибо за это, черт возьми.

Оливер похлопал меня по спине, и это меня утешило.

Я в последний раз оглядел ту комнату, где мы провели столько дней с Роуз и Дугласом, с моими родителями и братом, с Леей, росшей у меня на глазах, когда я еще не подозревал, что она станет любовью всей моей жизни.

Уже уходя, я обратил внимание на стену и увидел ее картину, одну из первых,