– Когда она что? – спросила Мэри и повернулась к нему, заинтригованная тем, куда повернет этот разговор.

– Я… Ну, я понимаю, это мрачная тема, но иногда я размышляю, какие у тебя получатся похороны.

– Правда? – Она смотрела на него в упор с дерзкой полуулыбкой. – И?

– Потрясающие они будут. В смысле, и ужасные тоже. Эту их сторону – скорбь – я даже попробовать представить себе не могу. Речь, разумеется, не об этом. Я о сотнях людей, которые придут, и о любви, которая будет в зале. Все друзья, все знакомые с работы. Пригласим всех, с кем ты была знакома, и все они придут, потому что очень любят тебя. Будет… настоящее чествование. Вот что мы устроим. Даю слово.

– Слово можешь давать какое угодно, – сказала Мэри в своей суховатой манере. – Но меня, чтоб порадоваться, там не будет, верно?

С этим Питер едва ли мог поспорить. И все равно видно было, что мама тронута. Не желая этого показывать, она глянула на часы и сказала:

– Пора возвращаться. Захотят, чтоб я им с обедом помогла. На обед останешься же, правда?

– Да, конечно. – Оба встали. – И спасибо, что рассказала ту историю. Думаю, я знаю… В смысле, мне кажется, я понимаю, почему ты…

И тут, впервые за долгое время, Питер обнял мать, а она обняла его в ответ. Он вцепился в нее и не отпускал, закрыл глаза и уловил быстрое, мерцающее видение – живое, как любая галлюцинация: снежинки на рукаве ее искусственной шубы, они идут в темноте по лондонской улице январским вечером, в далеком прошлом, – а затем открыл глаза и увидел дорожку, ведшую через болота, и серебристую воду, над которой перекликались чайки и кулики, а в милях от берега слышно было далекий мотор рыбацкой лодки. В остальном же все было тихо в этом вечном замершем миге.

– Делай все, что считаешь правильным, милый, – сказала Мэри, наконец выпрастываясь из объятий. – Лишь бы ты был счастлив.

6

Танец ярости для семи труб

В семь вечера в пятницу 5 сентября 1997 года Питер с Гэвином шли по лондонскому Саут-Бэнку к Вестминстерскому мосту. Дневная генеральная репетиция в тот день удалась: они дважды целиком отыграли каждое произведение, и все четверо теперь чувствовали себя уверенно. Питер с Гэвином, не сговариваясь вслух, ушли с репетиции вместе. Поужинали в ресторане возле Ватерлоо и затем выпили в баре при Королевском Фестивальном зале. Далее они собрались перейти реку и отправиться на север к Вестминстеру. И вновь не обсуждали они, что случится дальше. Квартира Питера, однако, была в другом краю. Шли они к Пимлико, где сейчас жил Гэвин – в маленькой съемной комнатке в перестроенном доме с конюшней, которым владела какая-то американская пара банкиров. Питер мог откланяться в любой момент, сесть в любой автобус на юг и доехать на нем домой. Но не стал.

– Отец у тебя, значит, на пенсии? – спрашивал Гэвин.

– Да, пять лет назад ушел. Хуже некуда для него, мне кажется. Не знает теперь, куда себя приткнуть.

– У него разве никаких увлечений?

– Он много читает. Приключенческое всякое. Кое-что из латинской поэзии иногда – он в свое время изучал классиков. И они с мамой играют в гольф. Последние двадцать лет они играют в гольф. А когда не играют, они его обсуждают. А когда не обсуждают – смотрят его по телевизору.

Гэвин рассмеялся.

– Ты, похоже, с родителями не очень близок.

– Довольно-таки близок. Дело не в том, что у вас есть общего, на самом-то деле, а? И не в том, с чем вы все согласны. Господи, ты посмотри, сколько народу…

Они переходили Вестминстерский мост и оказались в накатывавшем плотном наплыве людей, их поток двигался к Парламент-сквер и Вестминстерскому аббатству. Откуда они все взялись? Вскоре Питер с Гэвином почти остановились – вперед приходилось продвигаться, мелко семеня. Люди стискивали их со всех сторон – подростки, пенсионеры, семьи, дружеские компании и одинокие скорбевшие несли с собой открытки и плакаты с рукописными посланиями, не говоря уже о плюшевых мишках и непременных цветах. Настроение у людей в толпе было сумрачное. Все продвигались вперед едва ли не в полном молчании. Кто-то плакал.

– До чего же странно, – сказал Гэвин. – Не представлял себе, что будет вот так. Мы в таком темпе до дома будем добираться сто лет.

– Невероятно. Знаешь, сколько люди стояли в очереди, чтобы отметиться в Книге соболезнований? Шесть часов, я читал. Полстраны приехало в Лондон на эти похороны.

Когда они наконец перебрались на другую сторону реки, толпа слегка рассредоточилась и продвигаться стало легче. Тем не менее Парламент-сквер предстояло преодолевать.

– И у тебя… два брата, да? – спросил Гэвин.

Питер кивнул. Ему было неловко: никто, кроме них, не только не вел обычного разговора – никто, кроме них, не разговаривал тут вообще.

– Верно. Два старших брата.

– И какие они?

– Ну, одного зовут Мартин, он работает на “Кэдбери”.

– На шоколадной “Кэдбери”?

– Ага. Серьезный мужик, во всем держится середины. А второй – Джек, он… Не знаю, как Джека описать. Нормальный он, на самом-то деле. Ему нравится считать себя душой компании. Но в ногу со временем не ходит. Все еще зовет женщин “девчонками” и рассказывает анекдоты про ирландцев.

– Кошмарный, судя по всему. Прости, но вот так.

– Ой, да не такой уж он и плохой. Беззлобный.

Осторожно перешагнув через молодого человека и девушку, растянувшихся на тротуаре в спальных мешках, они перебрались через дорогу к середке Парламент-сквер, где возник в последние несколько дней импровизированный лагерь – вдобавок к уже организованному в Грин-парке и в Сент-Джеймсском парке. Кое-кто прямо-таки поставил палатки, а кто-то, раз ночи теплые, спал под открытым небом. Повсюду горели факелы и свечи, пронизывая своим светом тьму и придавая пейзажу дух скорбного праздника. Питер с Гэвином протиснулись мимо двух молоденьких девиц – лет по пятнадцать, не старше, – выложивших из свечек исполинскую светящуюся букву “Д”. Рядом с ними на одеяле громоздилась горка шоколадных батончиков и конфет – видимо, питание на ближайшие несколько часов. Взгляд Питера привлекла эта деталь, она показалась ему очень трогательной и укрепила его в мысли, что девочки даже на вид недостаточно взрослые, чтобы здесь быть без родителей. Но девочки решили, что он смотрит на их свечки.

– Это “Д”, – пояснила одна. – Значит “Диана”.

– А, ну да, – сказал он. – Мило. Красиво.

Двинулись дальше, Гэвин взял Питера под руку и, хихикнув, шепнул:

– А что еще это может значить-то?

– Не знаю, – отозвался Питер, вдруг почувствовав себя преступником. – “Дохлая”?

Возможно, не самая остроумная шутка, однако Гэвин