Он вышел из машины и сделал полный вдох грудью. Необычная смесь запаха свежескошенной травы и бензина коснулась ноздрей и слегка отрезвила его. Появились желания, земные, обычные. Надо было выпить и выпить срочно! Перед глазами представился наполненный наполовину бокал виски, с плавающими в нем кубиками льда и какое-то сосущее чувство появилось у него в животе. Он представил, как приедет домой, как подойдет к холодильнику, достанет оттуда бутылку, нальет в бокал, поднесет к губами и…

– Залить? – услышал он хриплый голос рядом.

– Чего? – невольно вырвалось у Петро.

– Бензина залить?

– А, да! Дизель, полный. Хотя нет, – он окрикнул работника, который пошел куда-то внутрь и достал из кошелька две купюры по тысяче рублей каждая. – На тысячу девятьсот. Остаток себе.

Когда он уехал с заправки, у него так и не было четкого плана действий, но нервы его поуспокоились и первые наброски того, с чего надо было начинать, отдаленно появились на чистом листе его плана действий. Он набрал скорость и вскоре его большой внедорожник вкатился на мощеную плиткой территорию двора.

Первым делом он осуществил то, чего так хотел с самого пробуждения – влил себе в рот пол бокала виски. Вторым – открыл альбом и положил его перед собой на стол. Старый, покрытый пылью многих десятилетий семейный альбом человека, о существовании которого еще несколько дней назад он даже не догадывался, но который сейчас интересовал его больше всех остальных людей на планете (за исключением, быть может, только Александра). Он открыл его. Запах сырости и старости коснулся его ноздрей, и по телу его пробежали мурашки. Старые черно-белые фотографии никогда не оставляли его равнодушным.

Молодой парень на первой его странице, почти еще мальчик, держащий за узду лошадь напротив какого-то деревянного дома. Надпись внизу: «Дед Макар. 1936 год.» Чуть дальше тот же самый Макар, но уже в военной форме. Надпись: «Фронт. 1942.» Петро перелистнул на следующий разворот. Куча людей на черно-белых, изрядно подпорченных временем и сыростью фотографиях, какие-то военные, какие-то гражданские, но все объединенные одним – тем, что уже давно покинули этот мир. Кто-то сам, кто-то от руки чужих, кто-то своих. Петро снова перевернул страницу. «1944. Польша. На пути в Берлин». Фотография, с который смотрел уже не мальчик, а испытанный временем, закаленный в тяжелых боях дядька Макар. Коротко остриженная голова, надетая на самую макушку пилотка, крупные морщины, разрезавшие полосами почерневший от солнца и дыма лоб. На груди его было несколько орденов и взгляд, этот взгляд не мальчика а уже мужика, пронзительно сверливший любого, кто смотрел на эту потемневшую от времени фотокарточку. Петро перелистнул эту страницу, там были уже новые люди. Он пробежался по лицам каждого из них. Никто не был ему знаком, и он перелистнул дальше. Военных больше не было, как не было и Макара. Петро быстро пролистнул еще несколько страниц и снова вернулся назад. То была последняя фотография Макара. Видимо он остался где-то там, в далеком 44, на пути из Польши в Берлин.

Потом конец сороковых, пятидесятые, шестидесятые. Менялся быт, менялась архитектура, менялись люди. Люди старели. Одни лица исчезали и появлялись новые. И вот он увидел первую фотографию с Владимиром Петровичем на какой-то первомайской демонстрации под плакатом «Мир. Труд. Май». Он узнал его сразу. На этой фотографии не было даты, но внизу, на плотном листе самого альбома, было указано «начало семидесятых», указано уже шариковой ручкой, видно уже когда-то потом, при попытке внести порядок в историю семейного рода. Петро с каким-то особым интересом рассматривал его лицо. Это выражение лица молодого гражданина, уверенного в будущем своем и будущем страны, которая через несколько десятков лет перестанет уже существовать.

– Эх, Петрович, знал бы ты что будет с тобой через каких-то двадцать лет, знал бы ты, что будет с твоим Витей! – Петро начал всматриваться в физиономии всех этих улыбающихся людей, которые окружали Владимира Петровича. – Знали бы вы все, господа, не улыбались бы так!

Он вспомнил эти годы, вспомнил и себя, понимая, что он, точно так же, как и все они в тот день, наверняка, был с отцом на этой же самой майской демонстрации. И жизнь его, как жизни всех этих улыбавшихся людей с черно-белой старой фотографии, не казалась ему тогда чем-то безнадежным. В конце концов, у них была надежда, в конце концов, они были молодыми. Но сейчас, спустя все эти годы… Но о чем это он?! «О чем я?» Он невольно поморщился, будто вспомнив что-то крайне неприятное, провел ладонью по вспотевшему лицу и снова руки его начали перебирать пожелтевшие от времени страницы альбома.

Конец семидесятых или даже начало восьмидесятых. Первая фотография того, ради которого он этот альбом забрал. Лаконичное название «Витя» под фотографией валявшегося на диване с голой задницей малыша. Он перевернул на следующий разворот. Несколько фотографий с улыбавшейся толстой женщиной, держащей в разных позах точно так же улыбавшегося ребенка. Петро листнул дальше. Та же женщина и уже подросший мальчик. На заднем плане чудо советского автопрома – «Москвич 412». Он знал этот автомобиль очень хорошо, знал потому, что точно такой же был когда-то и у него. Потом фотография поездки за город. Петро присмотрелся: «Пушкинские горы. 1987.» На фотографиях они видел уже мальчугана, смотревшего каким-то хитрым лукавым взглядом куда-то вбок. И снова его мысли о прошлом, снова он вспомнил себя в те далекие времена и ностальгия потащила его куда-то в глубину темных закоулков своего сознания.

Он добрался до конца, машинально перелистывая страницы и всматриваясь в эти незнакомые ему лица. Зачем он взял этот альбом? Посмотреть на Витю? А может просто из любопытства? Что даст ему это? Что дало, кроме грусти, кроме поднятых из глубины его памяти воспоминаний о свой собственной жизни, о ее бренности и скоротечности существования, и о том, что когда-нибудь потом, через десятки лет, его фотографии точно так же будет рассматривать кто-то другой, кому почему-то будет какое-то дело до его жизни. Кто это будет? И главное – будет ли? Но ему уже будет всё равно, ведь он, точно так же, как и дед Макар, как все эти люди из сороковых и пятидесятых, будет покоиться под слоем мокрой земли!

Непонятно куда увели бы Петро эти мысли о прошлом и вечном, если бы не одна вещь, которую он заметил не сразу, а