Шрифт:
Закладка:
В память о былой любви к Кинфии Проперций посвятил ей две элегии четвертой книги. Самая грустная и проникновенная из них — седьмая. В 20 или 19 году до н. э. Кинфия внезапно умерла, и поэт счел своим долгом посвятить ее кончине элегию, в которой описывает, как глубокой ночью к нему является призрак бывшей возлюбленной. Кинфия начинает корить Проперция за то, что он позабыл ее, не подготовил погребальный обряд, просит сжечь все стихи, посвященные ей, и под конец мрачно предрекает: «Ты отдавайся другим: но я скоро тобой завладею, / Будешь со мной, твой костяк кости обнимут мои»[760]. Эти страшные слова Кинфии оказались пророческими — в 15 году до н. э. поэт безвременно покинул сей мир.
После смерти Проперция его элегии продолжали пользоваться большой популярностью в римском обществе. Овидий ставил Проперция на третье место в ряду великих римских поэтов-элегиков после Галла и Тибулла, гордился знакомством с ним и писал: «Мне о любовном огне читал нередко Проперций, / Нас равноправный союз дружбы надолго связал»[761]. Поэт Марциал называл Проперция «игривым» и «речистым»[762].
Интересно, что Проперций, будучи членом литературного кружка Мецената, ни разу не упоминает в своих стихотворениях ни Горация, ни Тибулла, хотя, безусловно, был прекрасно с ними знаком. При этом Гораций и Тибулл тоже нигде не упоминают имени Проперция. Впрочем, Гораций в одном из своих поздних стихотворных посланий иронизирует над неким «римским Каллимахом», под именем которого, как полагают многие ученые, скрывается Проперций:
Песни слагаю вот я, а он — элегии: диво!
То-то творенья всех Муз девяти! Посмотри, полюбуйся,
Как мы спесиво идем, и с каким мы напыщенным видом
Взор устремляем на храм просторный для римских поэтов!
Вскоре затем, коль досуг, последи и в сторонке послушай,
С чем мы пришли и за что венок себе каждый сплетает.
Вплоть до вечерних огней, как два гладиатора, бьемся,
Точно ударом платя за удар и врага изнуряя.
Он восклицает, что я — Алкей; ну, что мне ответить?
Я отвечаю, что он — Каллимах; а ежели мало,
Станет Мимнермом тотчас, величаясь желанным прозваньем[763].
Вероятно, отношения Горация с Проперцием, как и с Овидием, были омрачены поэтическим соперничеством. Поэт не дружил с соперниками, но с уважением признавал их талант — однако были у него и непримиримые враги, недоброжелательство которых отягчалось их бездарностью. К ним относился, например, уже упомянутый бездарный стихоплет Мевий. Гораций, как он сам пишет, не гнался за славой, не заискивал перед толпой и не пытался заручиться расположением знатоков литературы:
Я не охочусь совсем за успехом у ветреной черни,
Трат не несу на пиры и потертых одежд не дарю я.
Слушатель я и поборник писателей славных; считаю
Школы словесников все обходить для себя недостойным[764].
Тем не менее со временем он стал настолько знаменит, что прохожие на улицах даже показывали на него пальцем[765]. Это, безусловно, вызывало черную зависть у его менее талантливых собратьев по поэтическому цеху («Много терплю, чтоб смягчить ревнивое племя поэтов»)[766].
«Ветреная чернь», упомянутая Горацием, — это простонародье, плебс, низшие слои населения, которые были малограмотны и невоспитанны, и в силу этого не могли по достоинству оценить его поэзию. Гораций часто с презрением упоминает «злую чернь» в своих произведениях[767], открыто признавая в десятой сатире, что его стихотворения предназначены только для избранных людей, для элиты римского общества:
Если ты хочешь достойное что написать, чтоб читатель
Несколько раз прочитал, — ты стиль оборачивай чаще
И не желай удивленья толпы, а пиши для немногих.
Разве ты пишешь для тех, кто по школам азы изучает?
Нет, мне довольно того, что всадники мне рукоплещут, —
Как говорила Арбускула, низкой освистана чернью.
Пусть же Пантилий меня беспокоит, как клоп, пусть заочно
Будет царапать меня и Деметрий, пусть сумасшедший
Фанний поносит при всех, за столом у Тигеллия сидя![768]
Пантилий, Деметрий, Фанний и Тигеллий Гермоген — это бездарные поэты и певцы, ставшие завистниками и врагами Горация[769]. Далее он перечисляет тех своих друзей, о которых уже говорилось выше, и заключает:
Вот чья хвала для меня дорога; мне было бы грустно,
Если б надежда на их одобренье меня обманула.
Ты же, Деметрий, и ты, Тигеллий, ступайте отсюда
И голосите с девицами вволю на школьных скамейках![770]
Глава десятая. «Оды»
В 23 году до н. э. Гораций издал поэтический сборник, состоящий из трех книг лирических стихотворений, написанных в 30–23 годах. Этот сборник, по праву считающийся вершиной творчества поэта, объединяет 88 произведений, которые сам Гораций называл «песнями» (carmina); лишь со временем за ними закрепилось название «оды» (от греческого ode — «песня»). При создании од образцом для Горация послужили древние греческие лирики VII–VI вв. до н. э., среди которых он особое внимание уделял произведениям Архилоха, Сапфо, Анакреонта, Алкея, Мимнерма и Пиндара. Четвертая книга «Од», ставшая последней, увидела свет только через десять лет, в 13 году до н. э.
Оды Горация очень разнообразны. По тематике их можно условно разделить на философско-нравственные[771], религиозные[772], политико-идеологические[773], любовные[774]. Некоторые из них адресованы близким друзьям и покровителям поэта — Меценату[775], Августу[776], Азинию Поллиону[777] и другим[778]. Квинтилиан совершенно справедливо писал, что «из лириков почти одного Горация с пользою читать можно. Он в иных местах возвышен, исполнен красот и приятности, изобилует разными иносказаниями и смелыми, весьма свойственными выражениями»[779].
Ода I.1 является прологом к трем книгам «Од» и обращена к Меценату, которому посвящен весь этот сборник стихотворений. В самом начале с восторгом обращаясь к своему покровителю, Гораций упоминает
