варианте этого объяснения Чечня может рассматриваться как ежегодная доза напряженной борьбы, необходимая ему для достижения психодинамического катарсиса; если бы Чечни не было, ее бы следовало выдумать.

Проблема с только что приведенной интерпретацией заключается в том, что такой подход сильно недооценивает Ельцина и игнорирует другую сторону его личности и его послужной список. Он намного сложнее, чем можно было бы предположить, если ограничиться простым перечислением его титанических сражений. Его коммунистическое воспитание привило ему определенную осторожность и прагматизм, которые сложились в противоречивый набор предпочтений, составляющих его личность. Его опыт взаимодействия с демократами в 1989 году, в частности с Сахаровым, дал ему более ясное представление о том, что именно он отстаивает, и это дополняло его понимание того, с чем он борется [Colton 1995, ch. 3]. Его созревание как личности включало рост терпимости к неоднозначности, которая часто сдерживала его авторитарные наклонности или противоречила им. Действительно, мы уже отмечали различные аспекты политической деятельности Ельцина, свидетельствующие о его благоразумии, прагматизме, терпимости к неоднозначности и сознательном избегании менталитета «борца»: его усилия по построению нации в России, позиция в отношении ближнего зарубежья и стремление развивать отношения России с Западом.

Более того, даже с учетом реальности персоналистических побуждений Ельцина в его титанической борьбе с оппонентами, не следует закрывать глаза на его способность выбирать разные стили поведения в зависимости от контекста, в котором он действовал, и от политической силы его оппонентов. Я насчитываю по крайней мере шесть «Ельциных» с 1987 года. Трое из них эгоцентричны и непреклонны; трое в разной степени договороспособны и интерактивны.

В первую группу входит Ельцин – грозный противник, метавший громы и молнии в Лигачева, Горбачева, путчистов, Верховный Совет и Чечню, когда его терпение иссякало или его отношения с ними достигали точки невозврата. Есть еще Ельцин – героический мобилизатор народа, получивший почти 90 % голосов на выборах 1989 года и стоявший на танке во время августовского путча 1991 года. Затем есть Ельцин – патриарх, относящийся к своим политическим иждивенцам как к своей большой семье, от которой он требует послушания и отпускает грехи тем, кто «согрешил», и рассматривающий Россию как свою вотчину, внутри которой он распределяет наказания и награды.

Во второй группе (в которой автократические тенденции Ельцина сдерживаются или подавляются) он – жесткий, но гибкий делец, который попеременно умоляет, торгуется, угрожает и соглашается, чтобы заключить сделку, как, например, в его ежегодных сражениях с Думой за бюджет. Кроме того, есть Ельцин – уважительный, деловитый собеседник; эту позицию он занимал (когда был здоров и трезв) в своих отношениях с главами государств, над которыми Россия практически не имела контроля: Китая, Восточной Европы, а также небольших или средних стран[356]. Наконец, есть Ельцин – рубаха-парень; эту позицию он занимал, имея дело с главами государств G-7 («мой друг» Билл, Гельмут и даже Рю).

Безусловно, личностные качества Ельцина играли роль в принятии им решений. В частности, если говорить о 1994 годе, чувствительность Ельцина к пренебрежению со стороны оппонентов сделала его менее склонным к достижению компромисса с Дудаевым. Президент Татарстана Шаймиев рассказывал Валерию Тишкову:

Во время своего визита в Татарстан в марте 1994 года Ельцин сказал мне, что несмотря на то, что в Совете безопасности с ним не все согласны, он готов к переговорам с Дудаевым по татарстанской модели. Но потом вдруг пресса сообщила (вероятно, это было сделано намеренно), что Дудаев отзывается о нем негативно. Видимо, с этого момента Ельцин (несомненно, под влиянием помощников и некоторых членов правительства, лелеющих президентское эго) исключил Дудаева из списка тех, с кем он мог хоть как-то общаться[357].

Тем не менее переговоры о компромиссе – это одно; вторжение – дело другое. Имелось много промежуточных альтернатив. То, что Ельцин избрал в декабре 1994 года наиболее радикальный вариант, нельзя объяснить только его личностными качествами.

Сила против авторитета

Еще одна альтернатива моей политической интерпретации касается степени, до которой в 1994 году Ельцин чувствовал для себя необходимым заняться политической обороной. Известно, что отношения между парламентом и исполнительной властью в течение этого года были намного более стабильными, чем в период, предшествующий принятию в декабре 1993 года конституции, которая предусматривала сильную президентскую власть и слабую законодательную ветвь и формально защищала президента от импичмента. Если бы Ельцин верил в надежность и долговечность этих формальных договоренностей, он не должен был бы ощущать потребность в политической обороне и мог бы решать проблему Чечни не столь безотлагательно. Предположительно он мог бы иначе отреагировать на провал переговоров с Дудаевым и / или провал секретных операций. Он был в объективно сильной позиции.

Этот аргумент предполагает, что политика в слабо институционализированных режимах работает примерно так же, как политика в сильно институционализированных режимах. Я бы решительно оспорил это предположение. Политика в Москве, как советская, так и постсоветская, характеризовалась необычайно высокой степенью неопределенности относительно срока пребывания лидеров у власти. Лидеры постоянно беспокоились о том, как застраховаться от преждевременной политической кончины. В отличие от лидеров в более строго институционализированных (или конституционализированных) режимах, которым достаточно стремиться в политике лишь к «минимальным выигрышным коалициям», как советские, так и постсоветские лидеры чувствовали необходимость в существенной перестраховке. Это может объяснить, почему все они принимали программы, которые обещали множество благ практически всем и, следовательно, оказывались невыполнимы. На фоне нарушенных обещаний шаткость обладания полномочиями становится все более серьезной, а лидер – все более чувствительным к растущей враждебности или скептицизму внутри политического истеблишмента. Временные горизонты лидера сокращаются, а его порог принятия риска снижается. Как мы видели в главе восьмой, мемуарные свидетельства подтверждают такую интерпретацию настроений Ельцина в 1994 году. Несмотря на то что он (в отличие от своих предшественников) был избран на фиксированный срок полномочий, он, как и они, всегда был вынужден думать о своей политической безопасности и не мог воспринимать ее как должное. Он опасался неконституционных действий со стороны представителей элиты, а также был разочарован результатами опросов общественного мнения, свидетельствующих о резком падении его популярности. Основывая свои отношения с военачальниками на личных связях, он не мог принимать как должное их лояльность процессуальному конституционному порядку. Ельцин мог все еще обладать властью, но он терял авторитет и знал это.

Политическое объяснение не отрицает роли личности и влияния возрастающего масштаба угроз государственным интересам на выбор, который делают лица, принимающие решения. Скорее в данном случае этого недостаточно для объяснения сроков и результатов или же для объяснения различий между аналогичными случаями. В политическом объяснении