результат рассматривается как продукт всевозрастающего количества обязательств – на фоне неуверенности и непредвиденности последствий, аккумулирующихся до такой степени, что руководство невольно попадает в безвыходную ситуацию.

Безвариантные интересы государства

Можно возразить, что отсылки к внутренней политике не имеют смысла, поскольку речь идет о жизненно важных государственных интересах. Государства нетерпимо относятся к отделению своих частей, а именно это пытался сделать Дудаев. В каком бы состоянии ни находился политический авторитет Ельцина, он желал и чувствовал необходимость ликвидировать сепаратизм. Территориальная целостность государства и контроль государственной власти над территорией являются «первоочередными принципами» для лиц, принимающих решения, независимо от уровня их политической легитимности или степени оборонительного поведения.

Такое обобщение внешне привлекательно, но мне оно представляется чрезмерным. С одной стороны, эта теория несовместима с мирным распадом СССР в 1991 году и Чехословакии в 1993-м. С другой стороны, она не может объяснить характер отношений Москвы с Чечней в течение трех лет до вторжения. Первоначальная реакция Ельцина на провозглашение Чечней независимости в ноябре 1991 года была именно такой, как предполагает эта теория: он призвал российские органы охраны правопорядка усмирить желающих отделения. Но реакция парламента оказалась непредвиденной, как и быстрое изменение Ельциным своего решения.

После этого вопрос Чечни более чем на два года отошел на задний план. Дудаев продолжал настаивать на провозглашенной независимости своей республики от России, а Москва не муссировала данный вопрос, вместо этого заключая соглашения с другими республиками и регионами и предоставляя им различные степени автономии, за исключением отделения. Почему Москва так долго фактически игнорировала Дудаева? Возможно, потому, что угроза, исходящая от провозглашения Чечней независимости, не воспринималась как нечто серьезное. Международное сообщество отказалось признать независимость Чечни, и чеченские власти не могли вступить в союз с другими государствами, чтобы подтвердить свою независимость от Москвы. Многие представители элиты в Москве считали существующий уровень чеченского неповиновения вполне терпимым, в то время как другие даже выступали за то, чтобы избавить Россию от необходимости удерживать этот бедный, маленький, периферийный, мятежный мусульманский регион. Почему же в 1994 году Чечня вышла в политике на передний план? Почему Москва внезапно перестала терпеть? Без учета иных соображений, помимо неизменных, «объективных» государственных интересов, нельзя убедительно ответить на эти вопросы. Являлась ли ситуация в Чечне терпимой или угрожающей, в конечном итоге зависело от субъективных соображений: от представлений данного человека о России и, в случае с высшими руководителями, от того, насколько его политический авторитет был заложником конкретных представлений.

Постепенное вовлечение

Этот взгляд заключается в том, что все более усиливающаяся обуза в виде Чечни постепенно «засасывала» российское руководство. Если теория «безвариантных государственных интересов» случайности не признает, то инкрементализм предполагает высокий уровень случайности.

Соответственно этой точке зрения, следует отметить следующие факты. Москва в начале 1994 года уже вовлекла Дудаева в интенсивные переговоры в рамках более масштабных усилий по развитию договорных отношений с наиболее активно стремящимися к автономии этническими республиками. Однако, в отличие от правительства Татарстана, Дудаев не желал принимать даже максимальную автономию в составе России. Переговоры длились около шести месяцев, и за это время у Москвы была возможность снять вопрос или усилить давление. Москва предпочла помогать с вооружением оппозиции Дудаеву и проводить секретные операции, пытаясь свергнуть его и отрицая свою причастность на тот случай, если они станут достоянием общественности. Эти операции почти достигли успеха в ноябре 1994 года, но в конце того же месяца внезапно потерпели крах. И тут Ельцин вновь мог отказаться от решения этого вопроса. Но средства массовой информации в Москве ухватились за эту проблему и начали широко освещать участие российских военных в антидудаевском сопротивлении. Такая огласка вынуждала правительство продемонстрировать, что оно в состоянии завершить начатое и избежать поражения от рук сепаратистских сил.

Это не объясняет, почему после провала переговоров летом 1994 года Москва решилась на эскалацию конфликта. Что мешало ей отодвинуть вопрос на задний план, где он благополучно оставался на протяжении 1992–1993 годов? Почему Москва не могла продолжать жить, смирившись с преступными вызовами Дудаева – до тех пор, пока он не атаковал в лоб жизненно важные интересы России, например, саботируя перекачку нефти или проводя погромы против этнических русских в Чечне? Тот факт, что Чечня стала крупным центром организованной преступности – торговли оружием и наркотиками, угона поездов и кражи нефти и газа, – возможно, заставлял российское руководство задуматься, тем более что число таких преступлений в 1991–1994 годах росло. Вполне вероятно, что рост и распространение ущерба, причиняемого Чечней российским экономическим и общественным интересам, уже не позволяли российским руководителям тянуть время. Все же надо было показать, что лица, принимающие решения, считают необходимым как можно скорее положить конец этим проблемам, что они не будут с этим мириться и готовы пресечь это всеми средствами, вплоть до вторжения.

Точно так же трудно поверить, что после провала тайных операций СМИ спровоцировали Ельцина и его соратников на то, что они в противном случае не пожелали бы сделать. Они могли отстраниться и попытаться приглушить чеченскую проблему; могли заблокировать этот регион; могли предпринять новые секретные операции, в том числе, возможно, дальнейшие попытки убийства Дудаева; могли активизировать свои усилия по поддержке политической оппозиции в ожидании выборов в Чечне, назначенных на октябрь 1995 года. Этому они предпочли военное вторжение. Вместо того чтобы списывать это решение на публичную огласку, гнев или боязнь потерять лицо, я более склонен искать объяснение, которое прояснило бы всю картину событий, происходивших на протяжении 1994 года. И хотя воспоминания одного лица, принимающего решения, необязательно могут считаться достоверными, примечательно, что вице-премьер Н. Д. Егоров, министр по делам национальностей и регионов, один из сторонников жесткой линии, призывавший Ельцина начать военные действия, в частном порядке выразился в том плане, что «нужна маленькая победоносная война, как на Гаити. Надо поднимать рейтинг президента»[355].

Личное: необходимость борьбы

Согласно такому истолкованию, вторжение в Чечню просто отражало личные качества Ельцина. С этой точки зрения Борис Николаевич был предрасположен максимально энергично браться за проблемы и преодолевать их в титанической борьбе. Чечня была просто одним из примеров в череде подобных кампаний.

Несомненно, есть доля правды в утверждении, что вторжение в Чечню соответствовало поведенческой тенденции, которую Ельцин проявлял на протяжении всей своей жизни. Как отмечалось в главе второй, в своих первых воспоминаниях он предстает искателем риска, склонным решать проблемы традиционным большевистским способом. Вторжение в Чечню, если исходить из этих соображений, было просто вопросом выбора Ельцина в 1994 году и отражало типичный для него способ решения проблем. В крайнем