Глава 29

Две стопки спустя Мика выстукивал какой-то мотив пальцами по столу, а Алиса подперла подбородок кулаком и не сводила с него хмельного потеплевшего взгляда. Щеки у Мики раскраснелись, волосы ерошились, глаза перестали быть стеклянными. В них вернулся блеск. Пусть временно, пусть от водки, думала Алиса, но пусть хоть так побудут живыми.

– Мика?

Он посмотрел на Алису и ей показалось, что в уголках губ мигнуло обещание улыбки.

– Мм?

– Расскажи ту историю. Про тебя и люк. Помнишь, тогда, у музея?

Он кивнул: да, помню. Пыльцы стали стучать по столешнице быстрее.

– Ты был маленьким.

– Я был маленьким, – отозвался он. – Мне было лет восемь. И я на спор спустился в люк. У нас во дворе была компания. Такие, знаешь… пацаны. У них было правило: чтобы тебя признали за настоящего парня, нужно сделать что-то такое. Перепрыгнуть через котлован с торчащей арматурой на стройке. Или через слуховое окно вылезти на крышу. Мне хотелось играть. А через котлован прыгать не хотелось. Я играл дома или читал. А потом отец спросил, почему я не хожу на улицу и не играю с другими мальчишками.

– И ты рассказал?

– Я рассказал. Отец бы тебе понравился. И ты бы ему тоже. У него тоже вся жизнь – один сплошной вызов.

– Военный хирург, да?

Мика кивнул.

– Да. Всегда военный. Даже когда не на войне. Все – бой, все – препятствие. Всегда нужно быть готовым дать отпор чужому и постоять за свое. Он говорил, что нужно быть мужчиной. А мужчины дружат с другими мужчинами. И я шел на улицу.

Мика замолчал. Стук пальцев о столешницу прекратился. В комнате стало очень тихо, и было слышно, как стучит сердце под высохшей футболкой.

– А потом в подвале завелась кошка. Рыжая. Пугливая. Людей к себе не подпускала. И тогда стало считаться почетным поймать эту кошку. Сначала не получалось. Но там был один парень постарше. Он ее словил и замотал в рубашку. Сначала они ее просто тискали, хватали за уши, за хвост. Потом у кого-то нашлись спички и ей подпалили усы.

– Ох, Мика.

– А потом ее приклеили к забору.

Мика снова замолчал.

– Как приклеили?

– Клеем. Она одному парню руки расцарапала. Очень кричала. Знаешь, как-то по-человечески кричала, не по-кошачьему. Я сказал, чтобы они ее отпустили. А они сказали, что я вообще не с ними, потому что не прошел проверку. И что или сейчас я ее пройду, или они меня побьют.

– И ты…

– И я пошел к отцу.

Мика уставился в стол и сжал край так, что костяшки пальцев побелели.

– Он рассердился?

– Нет. Нет, не рассердился. Знаешь, лучше бы рассердился. Накричал. Если бы накричал, я бы, наверное, уперся, или заплакал, или сделал еще что-нибудь. Но он просто нахмурил брови и отвернулся. Понимаешь? Ты понимаешь?

– Я понимаю, Мика.

– Ничего ты не понимаешь! Я пошел на улицу. У нас во дворе был открытый люк, там велись какие-то работы. Про него страшилки рассказывали. Что там то ли монстры, то ли маньяк, который ловит детей и продает на органы. Я вышел и сказал, что буду проходить проверку. Они принесли мне кошку. Когда я домой шел, она царапалась и орала. А когда вышел, только мяукала в рубашке. Я ее взял на руки.

Мика потянулся к своей кружке и понюхал остатки водки. Пить не стал. Алиса тихо сказала:

– Ты ее бросил в люк.

– Я ее бросил в люк. И ушел. А потом ночью сбежал из квартиры. Не нашел фонарика, зато у нас были свечи на случай, если электричество отключат. Взял свечку и спички и полез вниз. На улице дождь, слабый, но противный. Темно. Луны не видно. На улице никого. И люк. Я стоял наверху и думал, что там и правда могут быть монстры или маньяк с топором. Так домой захотелось. Я ведь мог пойти домой. Но не пошел. Полез вниз. Лестница еще холодная такая. И скользкая почему-то. Я на нижней ступеньке сорвался и полетел, ободрал ладони. Спички из кармана выпали. Я шарю по полу, а он тоже какой-то скользкий, противный. А потом мягкое. Рукой. Я рукой уткнулся в мягкое. А оно пискнуло. Я сел рядом. Думал, она мне сейчас руку в мясо раздерет или глаза выцарапает. Но она просто лежала и иногда пищала. А я ее гладил. Шерсть у нее была мокрая.

Алиса неловко потянулась к нему через стол, но на полпути рука ушла в сторону, к бутылке. Алиса подлила им обоим еще. Мика не заметил. Он смотрел в одну точку на поверхности стола, а потом сказал:

– Понимаешь, до этого там не было никаких чудовищ.

– Мика.

– До этого там не было никаких чудовищ.

– Мика…

– Мне кажется, отец бы хотел такого сына, как ты.

Алиса хотела что-то ответить, но Мика поднял голову и сказал невпопад:

– А ты можешь снова засмеяться? Хочу услышать твой смех.

Алиса почувствовала, как краснеют уши, как неловкость заполняет ее до краев и опасно колышется, грозясь перелиться через край. Она попыталась неловко отшутиться:

– Очень романтично.

И услышала в ответ короткий высокий хохоток.

– О нет. Нет, нет, нет. Ничего романтичного. Твой смех – это самое неромантичное, что я вообще могу себе представить. Это как будто есть дверь, которую давно никто не открывал, и за ней – темная комната, в которой не горит ни одна лампочка и не рассмотреть ни единого предмета, и у этой двери скрипят несмазанные петли. Я хочу услышать еще.

Алиса хохотнула в ответ. Вышло хрипло, как вороний грай.

– Да, – Мика кивнул. – Вот так. Сделай еще.

Она потянулась к нему обеими руками, ладонями вверх.

– А ты тоже комната, Мика. Знаешь, какая? Ты такая комната с рождественской елкой, в которую до праздника нельзя ни зайти, ни даже подсмотреть. Комната, где ждут подарки и конфеты, и нужно только дождаться своего времени, а до этого – ходить на цыпочках, чтобы не спугнуть. Ты комната, мимо которой даже ходишь с дрожью, потому что за дверью много воздуха, и света, и она пахнет мандаринами, и шоколадом, и хвоей, и там просторно, и тихо, и, когда зайдешь, шаги звенят, и…

Перестало хватать воздуха. Алиса обхватила себя руками за плечи. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Очередной вдох застрял в горле. Как она ни силилась, не получалось протолкнуть воздух. А потом Мика коснулся ее ладоней и Алиса с сиплым хрипом втянула спертый воздух, выжженный пьяным