Мне грустно, если это письмо должно доставить боль тебе. Я всегда помню: «мне нужны радостные письма». С какой лаской, нежностью, бережливой заботливостью я тебе писала, выбирая даже слово, чтобы лучше, мягче… А ты не понял? Сердца звук не понял? Ты-то?! И «стих» мой не увидел? Хоть писала его и внешне стихом. Там было о созвучиях, цветах и ароматах, и поцелуе. Я не художница! Я знаю! Я слишком захлебнулась, захлебалась жизнью.

Забудьте про мои «таланты» — их просто нет!

Не говорите о них н-и-к-о-г-д-а!

Мне больно это! Все это только _б_ы_л_о!

Поймите, что мне больно, что я сожгла себя в искусстве!

Храни Вас Бог! Будьте здоровы!

Ольга

P. S. Вы, со свойственной Вам гениальностью творить чудесное, — Вы так же гениально сотворили это злое, 10-го!

Что это? Я жду объяснений Ваших. Я до них не могу писать Вам.

Ольга

66

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

27. Х.41 1 ч. 20 мин. дня

Ольгушечка моя, забудь мое помрачение, — все это от _с_т_р_а_ш_н_о_й_ любви к тебе, от хаоса во мне и ужаса, что могу тебя утратить. Вот, клянусь именем, памятью моих дорогих, — люблю тебя все мучительней, все отчаянней! Вот именно — отчаянней, и потому, все во мне кричит, я нагромождаю _с_е_б_е_ ужасов, мечусь в _с_в_о_е_м_ нагромождении, — и это — безвольно — отдается в письмах. Этого не будет больше, — ты увидишь, ты м. б. до этого письма прочтешь, ско-лько я послал! Я уже забыл, что я тебе писал, — так все в хаосе. Я теряюсь, как тебе объяснить какое-то мое письмо — чертово пись-мо! — от 10-го окт. Я писал открытое 10-го, а 11-го — закрытое, судя по записи в блокноте, чтобы хоть это помнить: сколько писем и когда послал. Только и могу — тебе писать. Совсем утонул в тебе, всего себя — тебе! Ну, что я тебе скажу?! Если бы я _в_с_е_ (или — почти все?) знал, что теперь знаю, не написал бы _т_а_к. Нет же у меня копий! Ни одно твое замечание не верно. Т. е. — твои выводы из моих идиотских строк. Я горя всем, — и ревностью, и сознанием, что потерял тебя, и растерянностью, и — болью за тебя, и — бессилием _с_е_й_ч_а_с_ все это устранить, спасти тебя! Ольга моя, безумная, умная, глубокая, святая, да, да! — чистая, да-да! — единственная, — да, да, да! Для меня не может быть никаких Ирин, Людмил… — _н_и_к_о_г_о! В любви к тебе — так она всеохватна, всезахватна, — я себя, настоящего, теряю… все мне темно, слова безотчетны, я — _б_е_з_ самонаблюдения… я мечусь. Я с тобой — как с другом, как с товаркой, как с самим собой, — и потому _в_с_е_ тебе говорю, — и эти идиотские, пошлые «котлеты»… Так и есть! Для меня это — котлеты жрать — когда другие этому предаются! Я никогда _н_е_ предавался, — я люблю _ч_и_с_т_о, так только могу. И вот «бабы» — котлетные, для жратвы, — у жрущих. Это — _в_н_е_ меня. Теперь — Ирина эта… _Н_е_т_ ее для меня! Ты — только. Ее «пейзажи»… — как мальчик написал, взманить тебя — к себе, глупо и недостойно это тебя и меня, — ее «пейзажи», все не стоят одной твоей буковки в светлом письме твоем! Прости же мое неистовство! Ну, так неверно я принял твое письмо — от 2 окт.? — Я был в отчаянии. Я хотел… — о, было такое! — умереть, — я даже, в отчаянии, неосторожно порезался бритвой, — безопасной! — потерял много крови, 2 часа был один без памяти, с платком, прижатым к шее, у артерии, — прости, это случайно, я весь дрожал… Стал слабеть, лег, прижал платок… и ничего не чувствовал. Когда пришел в себя — платок присох, я его сорвал… и опять… но тут я кинулся к воде, замотал горло, — и потом, слава Богу… Залил одеколоном и йодом. На другой день я был вполне здоров и — еще лучше! Будто искупался. Ну, вот — видишь, что со мной. Безумие любви, вот что. Теперь другое… написал, что Милочка Земмеринг хочет приехать — посоветоваться, как ей готовить себя для России. Она не приедет. Я не хочу. Все равно, она и уехала бы, какой приехала бы… Но т. к. я _в_с_е_ тебе пишу, я написал бы, если бы она приехала, — а ты могла бы волноваться… — и потому я написал, что м. б. сам весной приеду в Берлин, и обо всем поговорим, а ей посоветовал — продолжать на юридическом факультете или — идти в институт «Экрана» — _в_с_е_г_о_ Экрана, техники и сцены, — это _с_и_л_а_ для жизни, если брать экран не как жидовски-доходную статью, а как важнейший рычаг просвещения и _в_е_д_е_н_и_я_ народа. Как — «это письмо последнее»? Это, я — написал? Но это же бред! Это безумие. Я ничего не помню. О-ля, Бог мой, миллионы «прим» — ничто! Ты — одна, гений мой, _т_в_о_р_и_ц_а_ истинная! Оля, мой водитель, — ты _д_о_л_ж_н_а_ работать, ты — все! Ольга, я не смел и коснуться мысли, образа, что, что (!) ты мне отдавала! Я уперся в одно, как ослепленный ужасом: она _у_х_о_д_и_т, она _с_в_я_з_а_н_а, она — другого любит, она ему всем пожертвовала, — все все — для него. А меня… — как «разнообразие», как пряность, _т_а_к… Я как бы иногда чувствовал _и_г_р_у_ твою. Ты же писала, что ты была — «игрок упорный, и часто срывала все, когда ход партнера тебе не нравился». Я все это в миллион раз увеличил! На себя свел. Я ведь бил себя по глазам, видящими тебя Святой! — когда рисовал себе сцены —!!! — с тем насильником-кавказцем… — чего я не навоображал! Это — мое преступление! Оля, я не в _с_и_л_а_х_ отвечать на твои обвинения. Оба мы хороши — два сапога — пара. Но ты-то — Свет, а я — во тьме. Я ни-чего не знаю, о тебе, — или очень мало. Ради Бога, все, всю драму дай мне… не бойся, я не стану мучиться. Но я должен _в_с_е_ знать. Но все это уже — прошлое, и из моих писем ты _в_с_е_ увидишь, как я — к тебе. Вчера я так молился о тебе! До слез, до крика — к Ней, Пречистой, — сохранить Тебя! Оля, после молитвы — дикой, иступленной, перемешанной Тобой, _в_с_е_й, _в_с_я_к_о_й, в горящем воображении, — я все на Тебя смотрел, — ты в луче лампы, тут, как Новая Чудотворная моя, Икона Небесная! — и — страшно-страшно Земная, — я твое дыханье пил! — после всего я… стал смотреть (до 4 ч. ночи) «Старый Валаам». И