чтобы люди перестали шуметь. А потом он с другими высшими иерархами все колокола тщательно обследовали. Со старыми фотографиями и рисунками сверяли. Чтобы, значит, удостовериться, что здесь никакого обмана нет, и что это и в самом деле те самые колокола, понимаешь? Это мне позже муж объяснил. Плохо было бы, если бы это какой-то шуткой или фальсификацией оказалось. Большой скандал мог бы выйти, понимаешь?

Серёга кивнул.

— Понимаю. Удостоверились?

— Угу. Я, когда улыбку Святейшего Владыки увидела, сразу поняла, что всё это на самом деле случилось. Он мужчина-то неулыбчивый, даже немножко угрюмый, а в тот раз улыбался примерно так, как моя Лизанька улыбается, когда на Рождество под ёлкой на полу сидит и подарки рассматривает. Такая же улыбка счастливая. Вот тогда я всё и поняла. И Тоша тоже поняла. Но она заранее знала, что и как будет. Саша ей одной сказал, ещё когда мы от нашего дома к Лавре шли. Он даже совета у неё спросил!

— Какого совета?

— Ну он же в тот день в Загорск совсем для другого прибыл. Хотел с родителями больных детишек встретиться. Думал, вылечит нескольких ребятишек и к себе вернётся. А тут оцепление по всем улицам, военных нагнали, ворота Лавры заперли и перед ними танки поставили. Не пройти, не проехать! Они думали его танками остановить! — Она довольно рассмеялась.

— Погодите! Какого совета он у вашей дочери спросил?

— Говорит, если мне не разрешают с больными детишками и с их родителями встречаться, я тогда монахам их древние колокола верну, которые в тридцатом году с колокольни сбросили и на переплавку увезли. Как, мол, считаешь, Тоша? Он её Тошей называет. Она мне призналась, что когда слышит вот это «Тоша», то у неё сердечко так от нежности и тает. — Тётушка вздохнула. — Полюбила она его, Серёженька. Наверное, грех это, в Господа вот так, как она, влюбляться, — как женщина в мужчину, — но тут уж ничего не поделаешь. Сердцу не прикажешь. Папа наш сердится, когда об этом слышит, а я дочку понимаю. Помалкиваю, чтобы его не сердить, но понимаю. И она помалкивает.

— Почему грех? Учитель ведь тоже человек. И ему ничто человеческое не чуждо. Я слышал, как он о вашей дочери отзывался, и мне показалось, что она ему небезразлична.

— Ну какой же он человек, Серёженька? — улыбнулась тётушка. — Какому человеку такое под силу? О чём ты?

— Не знаю... Я и сам этого до конца не понимаю, но мне показалось, что его сердит, когда люди перестают в нём человека видеть. Не хочет он этого, понимаете? А ещё мне кажется, что если все люди на Земле перестанут видеть в нём человека, то он с Земли уйдёт. Мы станем ему неинтересны, понимаете?

Она покивала, задумчиво разглядывая его лицо.

— Понимаю... Ты думаешь, что Антоша...

— Ничего я не думаю, тётя Маша, — перебил он её. — Я его ученик, причём не единственный, а не закадычный дружок, с которым он своими сердечными тайнами делится. Не знаю я его мыслей по поводу вашей дочери. Но мне почему-то кажется, что одно лишь то, что ваша дочь его полюбила, заставляет его относиться к ней по-особому. Не как ко всем прочим красивым девушкам, понимаете?

Тётушка снова кивнула.

— А что с этими колоколами дальше было? — не выдержала Юля.

— Дальше? А дальше Святейший Владыка освятил их, и Саша по очереди вернул их на прежние места. Осторожно поднял на воздух, поместил каждый из них на свой этаж колокольни и там подвесил на специальных балках. Сам подвесил. Никто ему не помогал. Уже год они радуют прихожан и всех прочих своим звоном. Вот так, Юленька, дальше было. Ты и этому не веришь?

Что на это ответишь? Юля пожала плечами и отвела взгляд в сторону. И врать не хотелось, но и спорить и доказывать, что такое попросту невозможно, и всё рассказанное суть обыкновенная выдумка, казалось ей в этом доме, где в красном углу под иконой горит лампадка, тоже неуместно.

Серёга рядом с ней вздохнул, молча обнял её плечи, привлёк к себе, прижал на секундочку, поцеловал в голову и отпустил. Слов он никаких при этом не произнёс. Молчала и тётя Маша. Кивнула только и тоже вздохнула.

Продолжения не было, потому что стукнула дверь прихожей, и тётя Маша с Лизанькой на руках убежала туда. Вернулся Саша…

Глава 27. В доме Успенских

15 апреля 1972 года

Саша был хмур и сосредоточен, когда в сопровождении Марии Сергеевны и Лизаньки появился в зале. Коротко кивнул Юле, но даже не улыбнулся. Подошёл к дивану, на котором она устроилась, и сел рядом. Она тут же пересела в самый угол. Серёжка подошёл к ней, присел на диванный валик и положил руку ей на плечо.

Саша посмотрел на оставшуюся в нерешительности стоять хозяйку дома и похлопал рукой по дивану рядом с собой.

— Садись, Мария! Нужно поговорить.

Она послушно подошла и бочком присела на диван. За ней, как привязанная, шла Лизанька. Мама, не глядя на неё, подхватила девочку и усадила к себе на колени. Саша улыбнулся Лизаньке, и та застеснялась. Отвернула от него личико и уткнулась носом в мамину грудь. Саша вздохнул.

— Даже не знаю, с чего начать...

— С Тонечкой что-то? — встревожилась мать.

— Да, с ней. Она пока что лежит в палате интенсивной терапии, но врачи уже оставили её в покое. Ей вкололи успокоительного, а сами собрали консилиум. Сидят в кабинете главврача, совещаются и спорят. К сожалению, успокоительное не помогло. Точнее, помогло, но лишь частично. Слишком сильны впечатления от случившегося. Лежит на своей койке, отвернулась к стене и ни с кем не хочет разговаривать. Даже не захотела поговорить с отцом. Его пустили к ней на пять минут, но он от неё ничего не добился. Не хочет она ни с кем общаться. Я полчаса назад послал ей крепкий сон. Пусть поспит до вечера. А вот что будет ночью, я не знаю. Мне, конечно, хотелось бы с ней поговорить, но даже не знаю, уместно ли это будет?

— Почему неуместно?

— Сложно это для меня... — нехотя ответил он. — О чём с ней говорить? Какие слова подобрать? С одной стороны,