— Дедушка, — сказала Кыйдик. — Как жалко, что ты долго не приходил. Севгун рассказывал интересную сказку. Он говорит, что есть такие нарты, которые сами ходят и по воде, и по земле, и даже по небу. Очень хорошая сказка. Еще он говорил, что есть где-то такие большие-большие стойбища, в которых столько людей, как рыбы в воде во время нереста.

Старик печально покачал головой и тяжко вздохнул:

— Это не сказка, Кыйдик. Севгун тебе говорил о том, что он сам видел. Я тоже видел такие нарты, которые сами ходят. В каждых нартах — очаг. В него кладут дрова, и когда они хорошо разгорятся, огонь хочет выскочить из нарт и тянет их очень быстро. Это давно было. Мне тогда, однако, было столько же лет, сколько сейчас тебе. Все это правда, Кыйдик, все правда. Однако мы много болтаем. Тебе надо идти к Умруну. Он ждет тебя. Наверное, будете готовить вылкохт[4]. Несколько человек опять заболели цингой. Иди, внучка, иди. Ты знаешь, Умрун не любит, когда ему приходится долго ждать.

— Старая лиса! — с досадой сплюнул Лаулас, как только Кыйдик скрылась за пологом. — Думаете, я не знаю, что ему нужно! Я давно знаю, что ему нужно. Ему нужен тот желтый песок, который Великий Курн забирает себе. Если сказать об этом Великому Курну — он его убьет. Но я никогда не скажу об этом. Лаулас никогда не будет подлым предателем, как Умрун.

Старик, видимо, был рассержен и потому все говорил и говорил, глядя на голубоватые языки пламени, словно на живое существо.

— Почему же вы считаете его злым человеком? — спросил я, как только старик на минуту умолк. — Умрун заботится о людях и лечит их, если они болеют.

— Ха! Лечит! — досадливо отмахнулся Лаулас. — Шаман Пида тоже лечил не хуже его. Умрун сам научился от Пиды лечить людей, а потом сказал Великому Курну, что шаман прячет от него желтый песок, и тот отправил Пиду в Млыво[5]. Он всегда был злой и трусливый, Умрун. Еще когда красные лоча прогоняли своих кинров — белых лоча. Умрун тоже был с красными. Потом он выдал их белым, и они убили их. А когда красные стали побеждать, Умрун испугался и удрал к Согре. Тогда еще в этой горе не было То-Рафа, и Согра жил, как и все лоча, в дыфе[6] из бревен. Умрун струсил и предал своих. А трусость не только люди, трусость даже собачки не прощают.

Он снова сунул в рот пустую трубку, почмокал и продолжал:

— Когда мы еще не были людьми Зимагора, один охотник предал собаку. Случилось это так. Охотник ранил медведя, а увернуться от него не успел. И медведь начал ломать охотника. Охотник непременно бы погиб, однако его спасла собака. Она кинулась на зверя, и тот оставил человека и бросился на нее. Человек вскочил и убежал, позабыв про ружье и бросив собаку. Он предал ее, этот охотник. Потом он прибежал домой, наелся мося[7] и забрался на нары. Целый день провалялся на нарах трусливый человек, а когда наступил вечер, в его жилище вползла израненная медведем собака. Изодранная шкура висела на ней клочьми, не было одного глаза, и на землю с нее стекала кровь. Может, она думала, что хозяин накормит ее и обмоет раны. Но хозяин увидел истерзанную собаку и стал гнать ее. Тогда собака бросилась на своего трусливого хозяина и перегрызла ему горло. Охотник тут же сдох, и собака умерла тоже. Но она наказала предателя. Вот так, Севгун! Предательство не прощается. Вот Умрун и убежал тогда, чтобы скрыться от людей, которые бы ему отомстили за предательство.

— А тот, стриженый? Почему он оказался здесь? — спросил я, почувствовав, что молчаливый Лаулас разоткровенничался.

— A-а... Минор! Его тогда еще не было. Он пришел к нам в год поедания собак, когда горные люди несколько лет уже жили в То-Рафе Великого Курна и когда он отправил в Млыво своего отца — старика Согру. К тому времени он уже совсем вырос, Зимагор. И уже духи служили ему, как служат сейчас.

— Когда же это было? Сколько прошло лет?

— Я не знаю, сколько прошло лет. Тогда еще был жив мой отец. И лет-то, лет-то ему было, наверно, двадцать, и мне, наверно, лет сорок тоже было.

— Вы что-то путаете, — попытался я уточнить только что услышанное, — так не бывает, чтобы вам сорок, а вашему отцу двадцать...

— Как это «путаете»? Ничего я не путаю! — рассердился Лаулас. — Так бывает. Ничего я не путаю. Ты еще скажешь, что не бывает, чтобы люди всех своих собак съели? Да? Конечно, раньше мы этого бы никогда не сделали. А тогда Великий Курн приказал задушить всех собак. И мы их убили и съели! Даже ни одной собачки не оставили. А ты: «путаешь». Это только Умрун путает. Лаулас никогда не путает.

Вернулась Кыйдик. От нее пахнуло горьковатым смолистым духом, будто она принесла с собой кусочек тайги. Молча мы принялись за свою скудную трапезу. Старик молчал и ел, склонившись над глиняной миской точно так, как это делает обиженный чем-то ребенок.

— Что-то сегодня ты сердитый, дедушка, — заговорила с ним Кыйдик, наливая в миски кипяток, заваренный сушеными стеблями щавеля. Это уже было маленькой роскошью, так как обычно чай заваривался сухими листьями кипрея.

— Что я сердитый? Ничего я не сердитый, — пробормотал старик. Видно, он все еще обижался на меня за мое недоверие.

— Нe сердитесь, — попросил я Лауласа, — я совсем не хотел вас обижать.

Старик как-то сразу преобразился. Казалось даже, что глубокие морщины на его лице расправились и глаза совсем сузились, как щелочки. Я заметил, что Лаулас, как и все люди их племени, быстро приходил в ярость и отчаяние и так же быстро успокаивался, остепенялся. Вот и сейчас обиду с него, видно, как рукой сняло, стоило только выказать ему самые малые признаки уважения. Щелочки его глаз совсем закрылись, и голова затряслась. Старик смеялся глубоко и заразительно, показывая на миску с чаем и мотая головой.

Я тоже отхлебнул несколько глотков кисловатого кипятка, но не нашел ничего такого, отчего можно было бы так здорово рассмеяться.

— Однако случай смешной вспомнил, — сказал старик. — Очень такой смешной